Питер, вы занимаетесь живописью около 60 лет. Экспериментировали ли вы с другими формами искусства: фотографией, видео, инсталляциями?
Да, я пробовал делать скульптуры из мусора, железа, сооружать электрический стул и снимать экспериментальные фильмы в духе Брюса Наумана. Но лучше всего у меня получалось писать картины на холсте. Я не был частью андеграунда и не знал, например, что художник может руководить другими людьми, которые делают за него всю работу.
Как же так? Ведь вы были современником Энди Уорхола.
В молодости я испытывал тягу к одиночеству, как и моя девушка. Мы жили в крошечном американском городке, писали пейзажи и понятия не имели, что происходит в искусстве. Только когда я приехал в Париж и увидел в витрине книжного магазина каталоги современных американских художников — Джексона Поллока, Марка Ротко, Виллема де Кунинга, — то понял, что американское искусство очень влиятельно в мире и мне нужно делать свои работы зрелищными и спонтанными.
Почему вы обратились к языку комиксов? Из чувства сопротивления высокому абстрактному искусству?
Комиксы относились к той части американской культуры, которая не проникла в европейское искусство. К тому же в комиксах, как и в кино и на телевидении, присутствовал нарратив, чего нельзя было сказать об искусстве. Я решил, что смогу отличаться от других художников, если буду рассказывать истории.
В своих работах вы прямо и жестко критикуете американское общество, капитализм, политику. При этом отказываетесь занимать какую-либо определенную позицию. Это тоже часть стратегии «плохого» художника?
В середине 1960-х американское искусство сторонилось политики, стремилось быть «чистым», интеллигентным — вспомните, например, работы Фрэнка Стеллы. Я сделал все наоборот и написал тогда около 20 картин, наполненных юмором и сарказмом, на самые проблемные темы: Вьетнамская война, наркотики — тогда многие употребляли наркотики.
А вы? У вас на картинах цвета такие… кислотные.
Нет, я никогда не употреблял наркотики, разве что пару раз курил марихуану. Боялся перестать себя контролировать и не хотел, чтобы меня поймала полиция. На юге Сан-Франциско тюрьмы трещали по швам от молодых наркоманов.
В ваших работах человеческие лица и тела подвергаются разнообразным деформациям, насилию. Существует ли для вас граница допустимого в изображении ужасных вещей?
Большинство людей любят искусство, которое похоже на них. Если они видят себя красивыми, то хотят, чтобы искусство было красивым. Если считают себя утонченными, то стремятся к утонченному. Я считаю, что искусство может быть любым: мрачным, отвратительным, ироничным. Главное, чтобы на него было интересно смотреть. Согласитесь, женское тело в виде квадрата — неплохая шутка, как и сюрреалистическое изображение высокомерных и серьезных людей, которые ненавидят друг друга.
Верите ли вы в возможность позитивной трансформации общества?
Да, конечно! Изображая самые мрачные и нелицеприятные стороны жизни с юмором, я пытаюсь вытеснить смерть из своей жизни. Кто-то скажет, что это позиция незрелого человека. Но именно поэтому я и занимаюсь таким искусством. Внутренне я не хочу взрослеть, хочу сохранить в себе юношеское безрассудство.
Какова ваша личная утопия?
Я полностью счастлив здесь и сейчас и не верю в жизнь после смерти. Нет ничего, что меня расстраивало бы. Мои дети выросли и получили степень доктора философии, мы с женой живем в комфортном большом доме со студией в Нью-Йорке. Хорошо бы еще Хиллари Клинтон победила на выборах.
Изменилось ли что-то в вашем творчестве, когда вы стали знаменитым художником?
Кто знаменит, я? Мне приятно, когда кто-то высоко оценивает мои работы, но я никогда не нуждался в общественном одобрении, чтобы заниматься тем, чем я занимаюсь. Моя судьба всегда зависела от небольшого числа отдельных людей. Я считаю, что все в искусстве — вопрос мнения. Не существует точного критерия, согласно которому произведение становится знаменитым. Это трагедия для молодых художников, которые хотят признания, но я не беспокоюсь, если кто-то не знаком с моими работами.
«Википедия» пишет, что за свою творческую жизнь вы продали около 800 картин. По вашему мнению, это много или мало?
Правда? Никогда об этом не думал. Бизнес-аналитика — удел арт-дилеров, а не художников.
В 1980-х вы преподавали начинающим авторам. Как вам такой опыт?
Преподавать очень просто. Все, что нужно, — это смотреть на картинки и открывать рот.
Замечаете ли вы, что живопись и другие традиционные формы искусства возвращаются?
Да, мне кажется, что людей, которые пишут картины и становятся при этом знаменитыми, сейчас больше, чем 50 лет назад.
Как вы думаете, с чем это связано?
Модернистское искусство уже случилось, и теперь оно уступает место чему-то более привычному и домодернистскому. Как по мне, так это очень хорошо.
