Ваш новый проект «Мой золотой!» вдохновил Михаил Ломоносов — это весьма неожиданно. Как так вышло?
Я училась искусству мозаики в Равенне в Италии, была одной из первых русских студенток. Однажды на меня набросилась одна из преподавательниц: «Как? Вы из России? Как здорово, ваш Ломоносов открыл такие секреты, которые до сих пор никто не может повторить». Оказывается, он изобрел множество оттенков мозаики, у него была особенная технология — он мог заранее точно предугадать цвет. Сейчас это искусство утрачено. Я люблю все, что начинается на «само»: самолет, самодельное, самодостаточное, а Ломоносов — самородок. Он и стихи писал, и наукой занимался — мне интересны универсальные люди.
Универсальный человек — один из главных образов выставки. Вам не кажется, что он немного «опасный»? Невольно вспоминается СССР или Третий Рейх — там тоже любили идеальных и универсальных людей.
Ни Ломоносов, ни Леонардо да Винчи не жили в Советском Союзе, а они — самые настоящие универсальные люди. Универсальные человек придумывает нечто гениальное, то, чего до него не было. Ломоносов пробивал пространство, пустое, разреженное, как самолет. Он писал стихи, выкладывал вручную мозаики. Меня поражает масштаб личности — откуда у него такой мощный дух?
А почему вы решили использовать золотой цвет?
Раньше я всегда его отвергала, очень не любила. Еще в школе нам говорили: «Выбросьте из палитры черный, белый, а про золото вообще забудьте». В советское время золото символизировало все ненастоящее, китч. Я всегда считала, что даже золотых украшений никогда носить не буду. Но потом я оценила золотой, столько увидела в нем — это очень богатый цвет, у него много оттенков. И слово само многозначное. Я и свои самолеты называю «мой золотой» — и в значении «родной», и иронично: все гонорары уходят на путешествия.
Самолеты — ваша визитная карточка. Лет 100 назад для художников он был символом прогресса. А какой смысл вкладываете вы?
Это символ высоты. Надо быть выше, красивее, мощнее.
Кстати, летать не боитесь?
Летать не боялась никогда. Но однажды перед вылетом я посмотрела по телевизору подборку самых громких авиакатастроф — тогда стало страшно. Больше я боюсь ездить в автомобиле — на большой скорости и с плохими водителями. Самолет, если что-то пойдет не так, — это быстрая смерть, это не страшно.
А какие страхи вам знакомы?
Страхи у меня, скорее, за родных, за сына, за собак — вдруг с ними что-то случится?
Еще вы так и не научились петь, хотя вам все советовали — тоже из-за страха?
Да, этот страх я так и не преодолела. Часто на вечеринках я встречала оперных профессоров, они говорили, что у меня необычный голос, что надо его развивать. Я даже занималась в Парижской оперной академии, но ничего не получилось. До сих пор помню один эпизод: в тихом, буржуазном 16 районе Париже, моя преподавательница распахнула окно и сказала: «Кричи!». А я не могу.
Вы не раз говорили, что любите советские 20-е и 30-е годы — в ваших работах только ленивый этого не разглядит. Но это довольно страшная эпоха, хоть и красивая.
Я позаимствовала только форму. Точно так же мне визуально нравится йога, хотя ее философию я не люблю. Так и с символикой. Мне однажды сказали: «Вот, ты сделала октябрятскую звезду — может, теперь еще и крест фашистский сделаешь?». Но это несправедливо, мои звездочки заряжены позитивом: октябрятскую звездочку я носила в детстве как украшение, это приятные воспоминания.
Вы работаете в довольно сложной технике: используете бетон, деревянные рамы, бисер, мозаику. Как налажено ваше производство? Какая у вас команда?
На даче у меня ребята, которые помогают мне, а вышивальщицы — в Твери. Там у меня живут родственники, через них нашла.
А материалы где находите?
По-разному. Что-то нахожу на антикварном рынке, бетон — на строительном рынке.
У вас очень яркий стиль, ваши наряды — это тоже способ самовыражения?
Мне очень нравится придумывать. Еще с советских времен мне досталась страсть к фетишизму. Тогда ничего не было, мне папа сам делал кисточки из беличьих хвостов, договорился с одним продавцом на птичьем рынке. Дядя мне привозил фломастеры из-за границы. Я как сумасшедшая, у меня все завалено этими баночками-скляночками. Нужно несколько жизней, чтобы все это исписать. Так же я и к одежде отношусь, как к краскам. Иногда я покупаю вещь только из-за цвета. Все это хранится у меня в голове, а потом — раз! — и сочетается вместе. Хорошую я тоже очень люблю — по звонку можно было купить в Париже на распродажах все что хочешь. У меня целая коллекция обуви — что-то я даже ни разу не надевала. Кроме того, раньше у меня была студия по пошиву одежды, мастера остались, в случае чего они воплощают мои капризы.
Кроме искусства вы занимаетесь и дизайном — часто работаете над интерьерами?
Недавно сделала в Москве арт-отель Checkov, всего на 21 номер. В каждом номере разные цветовые решения: один этаж психоделический, один скандинавский… Люблю и минимализм, и китч. Мне очень понравилось это делать. Оформлять каждый номер — как картину писать.
По образованию вы архитектор — вам нравится, как меняется Москва?
Я уже не очень за этим слежу. От лужковского времени я была в ужасе. А сейчас есть Сергей Скуратов, мой хороший друг — его здания мне очень нравятся. Его дом на Мосфильмовской люблю. Его одно время даже сносить собирались, но у нас всегда ругают все необычное.
Ваш диплом был посвящен реконструкции Остоженки — что-то из него в итоге применили на практике.
Конечно, нет! В нем, среди прочего, сохранялся бассейн на месте Храма Христа Спасителя. То, что построили, мне не нравится, я бы оставила бассейн — когда-то сама в него ходила, купалась в декабре в пару. А диплом остался в метфонде архитектурного института. Скорее всего, скоро я буду делать ретроспективную выставку у Миши Крокина, но весь студенческий период остался в институте, и мне все это никогда не отдадут.
Вы много работали в Париже, Италии, Китае — там считаются с нашим современным искусством?
У меня есть много друзей в Дании, они с большим восторгом носили мои вещи, говорили: «Надо же, из России такая экзотика». Меня они любят, у них дома висят мои работы, но в целом нас не знают и ничего от нас не ждут.
Вам свойственна ностальгия?
Сейчас же есть интернет — какая уж тут тоска. Поэтому, кстати, я полюбила социальные сети, без них в тот же Китай я вряд ли бы отправилась. Я подсела на фейсбук, скайп, сидела целыми днями, наблюдала за тем, как засыпает Москва, просыпается Нью-Йорк.
А навсегда уехать не хотели?
Нет, я очень не люблю слово «эмиграция». В наше время в эмиграции нет смысла — все же открыто. Ну, уехала бы я в Париж. А зачем? Пожила там — и хватит. Лучше жить ближе к дому: тут все говорят на твоем языке. На время уехать можно, а навсегда — нет. Очень не люблю слово «навсегда».
В России художники словно делятся на два лагеря: одни вовлечены в политику, другие ее сторонятся. Вы сторонитесь?
Да, я специально не хочу высказываться о тех или иных событиях. Я до последнего следила за всем, что происходит в стране, пока не уволили всю команду Lenta.ru. Тогда мне показалось, что честных новостей уже не будет. Как будто я пропустила несколько сезонов сериала и разбираться, что же там происходило, совсем не хочется.
А вас никто не ругает в стиле «ты художник — ты должна действовать»?
Художник никому ничего не должен.
