В новом проекте в галерее Paperworks «Позволь мне быть частью нарратива» Таус обращается к аутентичному дагестанскому материалу – на сей раз собачьим боям, через которые она исследует темы свободы и агрессии. Свежеиспеченный лауреат премии «Инновация» за полчаса разговора развеивает любые сомнения в более чем достойном выборе экспертного совета.
Чем больше объясняется твой интерес к теме зверя: детским страхом или эдаким, м-м-м, азартом Андромеды?
«Азарт Андромеды», говорите? Отлично! Мне очень нравится такая параллель. Конечно, я не руководствуюсь страхом. Для меня это способ понимания и определения того, что составляет нашу человеческую природу. Я хочу определить себя с помощью животного. Мы постоянно сравниваем себя, предположим, с менее разумным. Наверное, меня это и интересует. Наглядно это видно в работе «Каракуль» — моей выпускной работе в Goldsmiths. Там я, одетая в меховой костюм, бегаю и повторяю разные движения за лошадью, пытаясь выстроить диалог с животным, а в конце уезжаю на ней верхом. Нарратив такой: я определила, что могу подавить это живое существо, потому что я — существо более разумное. Меня интересует, почему мы занимаем позицию «над» животными.
В новом проекте тоже фигурируют животные. И мужчины…
Да, это проект про собачьи бои. А дагестанские мужчины бегают вокруг собак во время боя и говорят: «Ты мужчина! Мужчина, давай!»
Интересно, как это звучит по-дагестански?
А они по-русски говорят: «Мущщина, давай! Молодэц!». Есть у них какое-то наделение собак человеческими качествами. Это тоже интересно.
Ты сама себе говоришь иногда: «Мужчина, давай»? Мне кажется, без этого современной женщине никак.
Мне кажется, я вообще не принимаю качества, которые вроде как приписываются мужчинам и женщинам. Это такая ерунда! Я сейчас пишу диссертацию о перформативности маскулинности и мужского на Северном Кавказе. И недавно нашла отличную цитату 1896 года генерала Алиханова-Аварского в газете «Кавказ». Могу почти точную формулировку привести: «Дагестанская женщина в любой момент готова взять кинжал и защитить свою честь при каких-то посягательствах, как и любой дагестанский мужчина». Понятно, что это отчасти бравада, но, мне кажется, очень правильная. Позиция женщины в Дагестане всегда была очень сильной. Сейчас, по сравнению с временами, скажем, Кавказской войны, она, наоборот, сильно мутировала. Я недавно была в Дагестанском музее на выставке Франца Рубо, который путешествовал с российскими войсками во время Кавказской войны, закончившейся завоеванием Дагестана в 1860-м году. Он делал зарисовки и потом писал полотна. «Штурм аула Ахульго» — огромная панорама, на которой воюют горцы с имперской армией, а где-то в углу стоит женщина прямо на поле боя, в одной руке кинжал, в другой — меч, а за ней — люлька с ребенком. И явно она сейчас…
…будет рубить! Ну это параллельно с той самой, которая в горячую избу-то… В русском варианте это была крестьянка. А потом, в XX веке, все перемешались. Что же стало с этой женщиной в результате смешения крестьянских и дворянских качеств… Вот, например, ты не боишься ни перформанса, ни философии.
Ну да, есть реальные и интеллектуальные элементы. А я скорее думаю не о сословном смешении, а о том, как меняются гендерные роли сегодня. Мне кажется, уже давно развивается такой «мужской» феминизм. Мужское освобождается от тех конструкций, которым было задавлено. Вроде и женщины были задавлены, но и мужчины тоже — паттернами правильного поведения.
Кормильца, защитника и охотника.
Да-да-да, и вот сейчас они освобождаются от этой конструкции и, мне кажется, поэтому такой сумбур. Но я не могу сказать, что четко понимаю, какой путь правильный. К вопросу о смешении, меня тут недавно спросили, как я проникаю в эти субкультурные среды? Собачьи бои, петушиные — это же определенные сообщества.
Ну да, как правило, чужака быстро просчитывают и не пускают. Или пускают?
Ну, например, с меховой машиной из работы «Быстрые и неистовые» было просто. Сама машина служит пропуском. И, кстати, если б я сама себя критиковала, то обвинила бы в том, что за счет этого вау-фактора «машина в мехе» я, возможно, менее внимательно отнеслась к способу съемки, монтажу, просто пытаясь вырулить на этом.
Как ты монтируешь? Как отрезаешь лишнее из съемки?
О, это самое страшное. Я всегда жду самого последнего момента, когда уже обещала работу куда-то отдать на выставку, например. Снимаю я по своему графику, мне не нужен дедлайн, но монтажи даются с невероятным трудом. Когда снимаешь, нужно принимать один спектр решений, а когда монтируешь — другой. Из большинства проектов я выкидываю процентов 80. Из этого проекта я выкинула поездки в горах, поездки по городу, где нас останавливала милиция и омоновцы в масках гладили машину. Это было слишком прикольно. Смешно, конечно, но никакого дополнительного смысла не дает. На авторынке, вот, группа мужчин ходит вокруг и гладит эту «Венеру в мехах» — можно бесконечно ассоциировать ее с женщиной, с фетишем… И с собачьими боями то же самое — я снимала до боев очень много интервью, и там рассказывали интересные вещи, но я решила включать в монтаж только кадры, снятые в день боя. Концептуально правильней.
Монтажу учат в институтах современного искусства? Как выдержать линию, стиль…
На самом деле нет. Я читала какие-то книжки про монтаж. В Goldsmiths меня научили, что каждое решение должно быть оправданно. Я должна уметь объяснить каждый кадр. Подход, когда тебя учат самой разбирать свои работы, является самым ценным. На презентации работы студенты или преподаватели могут сказать: «Ты говоришь сейчас совсем не о том, что мы видим. Ты [допустим] рассказываешь, что фармкомпании — зло, а у тебя шприц в пакете на стене, и что-то не считывается идея». Это важнейший элемент образования, который, к сожалению, в России напрочь отсутствует.
Развивается «мужской» феминизм. Вроде и женщины были задавлены, но и мужчины тоже — шаблонами правильного поведения.
А скажи, ты в российской начальной школе училась? Я спрашиваю, потому что знаю твою сестру Шахри Амирханову. Она училась в США.
До девятого класса я училась в Москве. Потом я год училась в Англии, год — в Америке, потом экстерном сдала экзамены в России и поступила на экономику в РГГУ. Так что у меня еще и экономическое образование (Довольно улыбается), которое абсолютно не помогает моей художественной практике. На третьем курсе я уехала учиться в Лондон, но закончила экономику заочно. Сперва училась на фотографии, а потом на «fine art» в Goldsmiths. Закончила в 2007-м, вернулась в Россию и сейчас пишу диссертацию в магистратуре Royal College of Art. И потом опять возвращаюсь. Методика подготовки проектов у меня достаточно академическая и западная, мне это нравится. Это хорошо и правильно. Хотя надо и к этому рефлексивно относиться. Я помню, как один критик сказал: «У нее работа как из Goldsmiths». Может, я — поставленный на конвеер продукт?
И чем же так отличаются работы выпускников Goldsmiths?
Ну, оттуда Чарльз Саачи вытащил знаменитых YBA (Young British Artists) — Трейси Эймин, Сару Люкас, Демиана Херста. Но студенты Goldsmiths — не фанаты этих художников.
Ну да, это было тридцать лет назад почти… А когда ты почувствовала, что хочешь работать с национальной идентичностью?
Я поняла, что я из Дагестана, что это моя родина и мне близки те люди, с которыми я общаюсь и взаимодействую в 2002 году на первом курсе в Лондоне. Раньше это было какой-то данностью. Ездила каждый год, понятное дело — дедушка (Знаменитый советский поэт Расул Гамзатов. — Interview), его произведения и так далее. Мы выросли на идеальной картине Дагестана, которая в какой-то момент рухнула. Я вдруг поняла, что не все мужчины благородны, не все так сказочно и прекрасно. Но достаточно поздно. Когда я стала задумываться о Дагестане, я отправилась в дом своего прадедушки в горах, провела там месяц и была невероятно счастлива.
Воздух…
Да, воздух, люди, которые тебя окружают. Все это невероятно хорошо.
И как же ты поняла, что с этим нежным самоощущением надо работать? Самосознание, немного ностальгии, теплота общения это одно, а вот как взять все эти чувства и — оп — в работу?
Это чуть позже появилось. Я начала создавать какие-то проекты. Сначала делала работы про связь искусства с психологическими техниками аффирмаций. У меня есть аудиоработа, посвященная абсессивно-компульсивному синдрому.
Что это такое?
Ну, это синдром навязчивых состояний. Мне кажется, половина России от этого страдает. Я езжу в метро, и замечаю — вот, вот, вот. Разные фобии — когда люди боятся микробов, двадцать раз поворачивают ручку плиты, прежде чем из дома выйти — все это проявления абсессивно-компульсивного синдрома. Но я поняла, что Дагестан мне интереснее. Я делаю свои работы там и стараюсь, по возможности, там же их выставлять. У меня были выставки в «Первой» галерее в Махачкале, я читала там лекции. Мне кажется, это возможность завязать диалог с местными художниками, студентами художественных вузов…
Наверное, помимо художников, там есть творческая среда — поэты, писатели?
Мне нравится, что пишет Алиса Ганиева. Она выиграла премию «Дебют» с рассказом «Салам тебе, Долгат!». Он очень современный. Но в искусстве, литературе и поэзии там все застряли в советском периоде. «Благородные горянки». А мне кажется, время благородных горянок прошло.
А что ты видишь вместо этого? Я вот теперь знаю трех дагестанских женщин — тебя, Шахри и ее сестру Мадину, и вы разные, но все очень милые и веселые.
Спасибо. Когда я говорю об этой горянке, то моментально представляю бесконечную череду портретов в Дагестанском музее изобразительных искусств — горянка, кувшин на голове и так далее. Я в Москве сделала работу «Портрет аварки». В традиционном дагестанском костюме с платком телесного цвета и традиционными украшениями, которые я отлила из латекса. Резиновые, очень плотские, как часть тела. Вот в таком наряде я проехалась на общественном транспорте до выставочной площадки. Для меня это способ переосмысления горянки — через призму социального взгляда и изменений, которые происходят в России с 90-х годов.
Да уж, образ кавказской женщины опасный, но его нещадно эксплуатируют в современном искусстве. Вот, на ярмарке Арт-Дубаи бесконечные ряды рефлексии на тему паранжи. Не тупо, конечно, но это такая «тема тем» современного арабского искусства. А тебя, значит, женская тема уже не занимает, ты больше интересуешься мужской?
Это мой последний интерес. Ну, интересны мне мужчины. Может это моя гетеросексуальность? Да и просто, уже так много сказано о женщинах, что повторяться не хочется.
Да, пора оставить женщин в покое и заняться мужчинами, которые, судя по своему неоднозначному поведению, нуждаются в этом внимании. Скажи, а у тебя есть брат?
Да, есть. Сводный по папе. Я с ним познакомилась лет в 16. Тогда и папу увидела, почти что в первый раз. Они с мамой развелись в моем раннем детстве… Может поэтому мне так интересна мужская тема… Дедушка, понятно — это была для меня полубожественная фигура, а сильно позже я к тому же узнала, что он — поэт, а не просто любимый дедушка. Он был этаким суперотцом. Но реального присутствия «неидеального мужского» в моей жизни на стадии взросления было мало. Может этим и объясняется мой сегодняшний интерес.
Скажи, а как тебе после Лондонской школы искусств жилось в России?
Я вернулась в 2007-м году — никого не знала, про российское искусство тоже не слышала. Поработала год фоторедактором в «Афише. Мир», где было прекрасно, весело, замечательно, но я поняла, что не хочу больше никогда работать, а хочу заниматься только искусством. Я пошла в ИПСИ, где оказались совершенно замечательные лекции и люди. Потом были выставки от института, куда-то меня звали, потом еще что-то… Я считаю, что у художника есть такой особый правильный путь. Невозможно модифицировать свою практику под запросы рынка, галерей и так далее. Я два года не выставлялась, а потом меня подхватило и понесло. Иосиф Бакштейн (Директор ИПСИ и комиссар Московской биеннале современного искусства. — Interview) попросил меня сделать предложение для Четвертой биеннале, когда самого проекта «Быстрые и неистовые» еще не было. И по описанию Петер Вайбель его взял в экспозицию на ArtPlay.
Современный художник — мультиинструменталист. Он может снимать, рисовать, фотографировать, рисовать, писать. Что ты не умеешь?
Я ничего этого не умею. Абсолютно не умею рисовать, снимаю так себе. Я часто работаю с другими профессионалами. Вот, с Сашей Синягиным — это мой хороший друг, директор отделения аудиовизуальных технологий в одном колледже. Большинство моих проектов снято им. Что вы еще перечисляли? Писать — ненавижу. Алексей Масляев отлично пишет, он же курирует мою нынешнюю выставку. А недавно в Англии меня протестировали и у меня обнаружилась дислексия. Теперь я с удовольствием всем говорю, что я не люблю и не могу писать, потому что у меня дислексия.
Оценка в современном искусстве происходит крайне редко. Ты делаешь что-то в пустоту и тишину.
Но говорить ты умеешь, чего уж там! А рисовать? Даже не пыталась?
Пыталась в школе с альбомов что-то перерисовывать, но меня никогда этому не учили, так что навыков нет. В Goldsmiths все говорят только об идеях, но если тебе надо научиться рисовать, ты идешь в классы рисования с натуры. Там есть все, что нужно, если есть проект и идея. Тебя не учат навыку просто так. Если нужно скульптуру сделать — идешь и мучаешь техников из скульптурного отдела. Я как-то хотела сделать скульптуру, пошла, сняла слепок со своего лица.
Не собираешься вернуться к скульптуре?
А зачем делать плоское искусство, когда можно снять видео?
Ну, например, для того, чтобы его продать.
Благодаря моему дедушке и моей семье, у меня нет критической необходимости зарабатывать. Поэтому я могу себе позволить делать проекты без оглядки на коммерческую сторону вопроса.
При этом ты успешно сотрудничаешь с двумя галереями.
Да, с итальянской Laura Bulian Gallery и Paperworks. Эта выставка — наш первый совместный проект со второй. Видеопроект — очень документальная история, и я там почти не присутствую. Нет никаких меховых людей или машин, я никак не разрываю повседневность. Я снимаю и немного модифицирую истории про собачьи бои. Бои эти называются «Тестинг боевых качеств отечественных волкодавов». В Дагестане с ними все не так, как в боях питбулей в Ливерпуле, проходящих подпольно, где собаки до конца бьются. Здесь существуют четкие правила проигрыша собаки, если она опускает хвост, издает характерный крик или кусает, но не держит хватку, то бой прекращают. Так она показывает, что устала. Этому не учат — это присуще кавказским волкодавам генетически. В одном интервью мне говорят: «У него три дня назад был бой с волком, до сих пор рана на ухе». На выставке три видео: интервью с заводчиками боевых собак, сами собачьи бои и архивное видео 70-х годов про дагестанского чемпиона по вольной борьбе Али Алиева. В последнем есть очень забавные моменты, где с ним говорят греческие статуи… Я разложила свою работу на детали конструктора, которые зрители сами могут легко сложить в любую комбинацию по заданной теме.
Хорошо, расскажи про «Инновацию», чем для тебя стала премия?
Это было очень хорошо. Мой дядя позвонил, поздравил и сказал, что это почти как дедушкина Ленинская премия. Шутка с двойным дном — действительно же, государственная премия! С другой стороны — прекрасный способ легитимизировать мои занятия, так как все мои родственники, которые звонили маме ее поздравлять, говорили: «Ой, а я думала, какими глупостями она занимается». В общем, всерьез не относились. Это приятно. И вообще, оценка в современном искусстве происходит крайне редко. Ты делаешь что-то в пустоту и тишину, испытываешь невероятно много сомнений на всех стадиях принятия решений. А премия — это такой ответ.
У тебя достаточно много выставок, где ты имеешь возможность получить обратную связь. Рассказывай скорее, что в ближайшее время планируешь?
Постараюсь. Двенадцатого апреля у меня будет выставка Joyful Archipelago, посвященная закрытым советским городам. Это выставка нескольких художниц в студии Инки Шонибаре в Лондоне. Потом откроется экспозиция в Саус Хэмптоне, ее курирует Дэвид Торп. Там выставляются три художницы — я, Эва Котаткова и Нэха Чокси. Они — гениальные, и я страшно рада, что попала на эту выставку, которая называется «Кварантания». Потом откроется учебная выставка, а дальше мне нужно будет снимать работу. И я снова поеду в Дагестан. На этот раз проект, посвященный руинам, — я нашла один заброшенный аул, хочу поработать с каким-то ностальгическим отношением. А осенью будет Ливерпульская биеннале, в рамках которой стартует специальный проект City States, куда мы подали с куратором Ириной Старк заявку и прошли. Это будет фактически мини-персоналка, для которой я готовлю работу про руины.
Фото: Рудольф Тер-Оганезов
Скриншоты предоставлены галереей Paperworks
