Путешествие фотографий Ляли Кузнецовой по миру началось в 1988-м году, когда фотографа открыла журналист и куратор Даниэла Мразкова. Главный редактор авторитетного в то время журнала «Фоторевю» с началом перестройки стала показывать миру лучших советских фотографов. Одним из самородков, обнаруженных Мразковой в СССР, стала Ляля Кузнецова, а прославившей ее серией стали цыгане, не подпускавшие к себе близко никаких чужаков. Кузнецова выпустила несколько книг фотографий и собирается сделать перерыв в выставках, чтобы набрать в архиве материал для нового альбома. Для Interview Ляля Кузнецова отвлеклась от разбора собственных полетов с камерой и поговорила по телефону с Мариной Федоровской.
Я все поняла про ваш журнал. Очень красивый! Поздравляю вас с таким журналом.
Спасибо. До того, как случилась ваша выставка несколько лет назад.
До того, как куратор Ирина Меглинская открыла мою выставку в 2008-м году в «Победе», у меня был перерыв в течение десяти лет. Я отвечала отказом на все приглашения, сделав исключение только для Техасского университета, который предложил мне прочитать лекцию. Но сначала меня хватанул радикулит, а когда я уже собралась ехать, у них взорвали эти два дома. Мой паспорт с визой потеряли в посольстве, с трудом нашли и извинились. Но после этого я так устала от всяких виз и поездок, я же с 1988 года ездила, одна из первых фотографов в России. Было так идешь в ОВИР, стоишь в очереди, сдаешь гражданский паспорт, потом забираешь заграничный, потом едешь в Москву и выстаиваешь очередь в посольство. Это был бесконечный кошмар.
Выставка в «Доме Нащокина» состоялась практически спонтанно, благодаря встрече с Ильдаром Галеевым. Так было часто в моей жизни. Встреча с Леонидом Гусевым подарила мне первую книгу на русском языке. Над моими фильмами работали потрясающие Эдуард Кисилев, а позже Олег Климов и Катя Богачевская. Мне очень везет на людей.
А как вы вообще начали снимать?
Я пришла в фотографию после смерти мужа, без специального образования. Просто взяла и прыгнула с края обрыва сразу в пропасть. Пока летела, ушибы, конечно, были потрясающие, я же была совершенно безграмотна в техническом плане. Теряла негативы, забывала совместить два флажочка. Если помните, у меня такая цыганка, снятая в Туркмении, под вуалью белой. Так вот, когда я ее снимала, я ни о чем таком не думала. Почему я прыгнула именно в фотографию? Понятия не имею. Я вообще всегда все делала по наитию. У меня брат был летчиком, мне хотелось и летать, но я не прошла комиссию. Тогда наивная девочка из провинциального городка решила: мой брат летает, а я ему буду строить самолеты. И поступила в Казанский авиационный институт. А уже после смерти мужа я поняла, что со своей печалью, со своей бедой я не смогу сидеть в конструкторском бюро, где одни и те же лица. Мне нужен был выход. Пожалуй, это меня и подтолкнуло к фотографированию. У меня основное направление всегда было – трагедия. А когда я начала делать подборку для своей первой книги на русском языке, у меня уже было двое внуков, и я вдруг поняла, что изменилась. Они меня вытащили из этой могилы. Из той черной пропасти меня вытащили внуки и моя профессия.
То есть фотография стала для вас терапией?
Да, после смерти мужа я сначала двигала мебель в квартире. А до этого целый год пыталась его спасти.
А что с ним случилось, извините что спрашиваю…
Он служил в ракетных войсках, а я была инженером по двигателям. Он не допускал солдат к заправке ракет, сам заправлял. Там и случилось несчастье. Он облучился, и началась лейкемия. И мы с Владой, которой было тогда пять лет, остались сиротами. И мне нужно было куда-то себя деть, что-то сказать. Плакаться я бесконечно не могла, да и кто хочет слушать о страданиях женщины, ставшей вдовой так рано. До сих пор понять не могу, как я решилась просто взять и начать снимать. Мне кажется, это была не я. В то время жизнь была очень сложной. В городе была талонная система, это вам не Москва. Мы к вам за продуктами ездили. Все города ездили. Ну а потом я уже ездила не только за продуктами, а со своими фотографиями на встречи с галеристами. И я как-то сразу вошла в эту среду, моментально, как нож в масло.
Как вы все-таки учились? Даже по вашим ранним фотографиям видно, что снимал не любитель.
Я занималась самообразованием. Отец остался в Казани с дочерью, а я поехала в Литовское фотообщество. В советское время это было лучшее место, чтобы учиться, быть в курсе всего. В Москве я всегда шла в читальный зал Ленинской библиотеки и смотрела бесконечные альбомы с фотографиями. Многие не любят смотреть чужие фотографии, а я люблю. Через них видна личность автора. Так я познакомилась с фотографиями цыган Йозефа Куделка из Magnum. Это был автор, который оказался близким мне по духу и теме. Я попросила через знакомую передать мои фотографии, и когда он получил их, позвонил и сказал, чтобы я непременно его нашла, как только окажусь в Париже. Так я впервые переступила порог Magnum, еще того! И я даже поступала туда, и прошла первый тур. Из огромного количества заявок тогда осталось всего шесть, из них двое россиян – я и Семин.
Вас мама в детстве пугала цыганами, а вы взяли и сами поехали к ним в табор. У вас сильно развито чувство противоречия?
Наверное, но получилось еще и другое. Я родилась в Уральске – это такой небольшой городок русского казачества в Казахстане. Там подавление Пугачева произошло и Чапаев у нас погиб, переплывая реку. В Уральске были арыки, и мы, дети, очень любили возле них играть. А мимо шли цыганки с детьми. Я запомнила, что у них были оранжевые крупные бусы. Однажды, проходя мимо, они потрепали меня по кудрявой голове, дали пучок дикого чеснока и пошли дальше. Я такая счастливая рванула к маме с криком: «Мама, они меня не украли, они меня угостили!» С того момента, видимо, и появилась у меня любовь к этому дикому народу с его дикой красотой.
Возможно, вы чувствовали что-то родственное в них? Вы же какое-то время пожили в таборе?
Возможно, и чувствовала, но я никогда не жила в таборе. Любят про меня эти байки рассказывать. Кто бы тогда мою дочь воспитывал? Первый раз жена брата дала нам разрешение поснимать цыган 1,5-2 часа. Я как угорелая носилась от палатки к палатке и была счастлива, что наконец попала в ту среду, в которую мне запрещалось входить. А пока дочь была с моими родителями, я сняла знаменитого мальчика с голубем. Я была кучерявая, в красивых серьгах золотых. И на мне были очень модные сабо и комбинезончик, который я сама сшила. Я любила сама что-нибудь придумывать себе и дочери. Я, кстати, тоже когда-то снимала моду у нас, в Казани.
Значит, вы тоже немного глянцевый работник?
Да, конечно! Я уже моталась в Париж с выставками своих цыган, но совмещала это со съемками для казанского Дома моды. Они потом тиражировали эти фотографии как открытки, а большие использовали как рекламу.
Ужасно интересно было бы посмотреть на эти фотографии.
Я не очень люблю снимать студийно. Но мне подарили в Париже году в 1989-м первый серебристый зонтик с лампой. Все фотографы Казани приходили ко мне и одалживали его на съемки.
Вы как-то были связаны с движением хиппи? Вы мне очень напоминаете их.
Мы за ним наблюдали только по телевизору. Единственное, нас жизнь свела с бывшими хиппи, когда я выехала в группе шести современных фотографов в Вашингтон. Благодаря проекту Leah Bendavid Val я и оказалась в Узбекистане. Я же фрилансер со стажем: сама cебе директор, сама себе и уборщица, и снабженец, и лаборант. Мне до сих пор нравится работать в лаборатории. Она у меня в детской комнате. А когда внуки уезжают, я все затемняю, устанавливаю красный свет. Сейчас вожусь с архивом, раньше было некогда. Я быстро находила тот самый нужный кадр и все остальные пленки скидывала в коробки. Брессон был прав, когда говорил, что когда снимаешь, ты всегда знаешь, какой кадр пойдет, ты чувствуешь щелчок в сердце. Я всегда была осторожна с той самой катушкой пленки, где почувствовала тот самый «щелчек в сердце». Это же не выстроить заново. Даже в студийной съемке я снимаю репортажно – бегаю вокруг модели. Одно время снимала своих знакомых, чтобы они могли дать свою фотографию в интернете, когда мода пошла искать женихов за границей. Снимала и портретную галерею актеров нашего театра. И с каждым надо было входить в контакт. Диана Арбус говорила: «Я не верю фотографу, который говорит, что за полчаса сделает портрет». У меня на каждого актера уходил практически целый день. Мы выбирали одежду, разговаривали, гримировались, это небыстрый процесс.
А цыгане – это был полет. Я знала, что время ограничено, и копила всю энергию. А после съемки просто выдыхалась. Когда садилась в машину к брату, просто говорила: «Поезжай!» и сердце начинало болеть. Там я полностью выплескивалась. Мы были знакомы с Людмилой Стефановной Петрушевской. Она участвовала в моем проекте с бухарскими евреями. Я говорила с ней на эту тему, у нее происходила аналогичная ситуация после активной работы над пьесой или рассказом. В день съемки мой энергетический запас вылетал весь. Когда у нее еще не было собственного кабинета для работы, она запиралась ото всех и писала за ночь рассказ, или пьесу, или сказку. А потом неделю болела. Вот и у меня так же. В день съемки мой энергетический запас вылетал весь. Думаю, и у вас так же?
«Брессон был прав, когда говорил, что когда снимаешь, ты всегда знаешь, какой кадр пойдет, ты чувствуешь щелчок в сердце»
Ну, обычно сперва большой подъем, когда поставил точку и отправил материал. Потом наступают сомнения, особенно если нет ответной реакции. Для меня это важно, а для вас?
Когда я делаю отбор, то только через себя все пропускаю. А когда люди начинают выражать мне какую-то благодарность, меня это трогает. Например, когда мне сказали, что Вим Вендерс купил мою работу, а я ведь только-только выехала в Париж первый раз. Я была поражена, мы все жили его фильмом «Небо над Берлином». Друг другу передавали кассету. Это было очень приятной новостью для меня. Он купил 2 фотографии у меня, и я потом ездила на этот гонорар на сьемки.
Расскажите про ваши корни? Вот написано, что вы булгарка, что это такое?
Я сама не до конца разобралась в этом. Мы в Советском Союзе не задумывались о национальном происхождении. Это сейчас стали думать, а родители мои уже ушли, но я знаю, что у меня явное смешение кровей. У меня горбатый нос, как у гунов. Говорят, булгары – замес нескольких народов. Про маму говорили, что она мишарка. Среди татар их называют «татарскими евреями». Булгары же – смешение болгар с татарами. То есть у них такие большие носы. Моя мама, кстати, имея четыре класса образования, потрясающе владела математикой. И долгое время работала в банке. А отец был инкассатором. У нас была довольно невысоко стоящая на социальной лестнице семья – служащие. Всегда было тяжело, и до войны, и после войны. Но жили очень хорошо.
Вот интересно, почему все пишут, что вас приняли в таборе? То есть, вы даже дня там не жили?
Ну день, может, и жила или, скорее, новогоднюю ночь под Казанью. У меня есть «ученик» из Японии – студент нашего университета. По моим стопам идет, так вот он может с ними жить и неделю. Я его познакомила с табором под Казанью. Я сама долго не выдерживала, очень быстро устаю. Там слишком мощный энергетический импульс.
А чем отличается жизнь в таборе от жизни обычной семьи?
Ну семьи тоже бывают разные. Думаю, моей дочери тоже было тяжело жить со мной. Я же очень импульсивный человек.
А вы выезжаете на съемки сейчас?
Последний раз я выезжала в 2008 году в Узбекистан. Потом добавляла материал из Туркмении, когда белуджей снимала, туркменских цыган. Я одна туда ездила. Приезжала с дорогой техникой, с деньгами, и часа три ехала по пустыне на первом попавшемся такси. Вообще не задумывалась о том, что это могло быть страшно. А могло все, что угодно, случиться. Спасибо Ангелу-Хранителю. Не сказать, что там какая-то особо криминальная среда, но вот едем мы с таксистом, а на дороге девушка сидит. Я говорю: «Давайте ее возьмем!», а он: «Зачем? Она работает». Меня это так поразило, что девочки в Туркмении так зарабатывают.
У меня были периоды выездов – немецкий, потом французский, потом американский. Я как начинала куда-то выезжать, так и ездила туда, одно приглашение за другое цеплялись. Вызывали постоянно! Были случаи, когда я только успевала закрыть дверь квартиры, как тут же звонили и звали обратно в Москву.
Что же не стали жить в Москве?
А я никогда не любила Москву, хотя я дважды чуть было там замуж не вышла.
А вот про личную жизнь, да, хотела спросить.
С такой профессией… Вы заметили, что сейчас очень много женщин-фотожурналистов. Когда я читаю лекции – на 90% зал из женщин. А в наше время мы были единицами. Потому что нужно было пленку проявлять, печатать. А сейчас все упростилось, и стало больше женщин. Может быть, мужчины ушли в бизнес, а женщины в творчество?
Думаете, ваша профессия – не для женщины?
Я всегда знала, что в сутках 24 часа, даже когда не задумывалась о возрасте. Если я оказывалась в паре с мужчиной, в основном выбирала из тех, с кем меня объединяет профессия. Первый раз был художник. А когда я стала жить с фотографом, я поняла, что два фотографа в одном доме – это очень тяжело. Мне приходилось готовить, убирать, еще и проявкой с печатью заниматься за двоих. Но с ним было интересно ездить на съемки вдвоем: я никогда не гнушалась советов, наоборот, все впитывала как губка.
А какая у вас с цифрой сложилась история?
Я снимаю на цифру. Когда в 2008-м году ездила снимать бухарских евреев, на шее у меня висело три камеры: два Nikon’a и одна Leica. На цифровой Nikon я разгоняла ситуацию, чтобы люди ко мне привыкали. Плюс – кадры на память, которые я на дисках дарила своим героям. А на пленку снимала уже обязательные вещи. Это было сложно. Когда заходишь к цыганам – весь табор перед твоим лицом, они к тебе все высыпают. А здесь сперва надо заслужить доверие. Я входила в каждый дом, а там меня первым делом сажали за стол. И это было главной сложностью, так как у меня закон номер один: когда снимаю – не ем. Иначе не смогу быть легкой, снимать так быстро, как мне надо. Но все равно получился репортаж и выставочные кадры. И цифра меня спасла. Хорошо, что мне заранее показали, где будет выставка – зал с лепниной и зеркалами, в Гнездниковском. И я старалась делать непростые кадры, фактурные. Еще один из героев попросил переснять для него старые фотографии. Это можно было сделать только на цифру. А когда я возилась с ними, вдруг увидела кадр, из которого возникла тема – руки и старые фотографии, целый зал получился на фестивале «Роза мира».
«Я входила в каждый дом, а там меня первым делом сажали за стол. И это было главной сложностью, так как у меня закон номер один: когда снимаю – не ем»
А, это фестиваль, который Федя Павлов-Андреевич организовал?
Да, Федя, он с моими фотографиями знаком с детства, потому что мы дружили с его мамой Людмилой Степановной Петрушевской. Он вырос на моей фотографии – чаепитие цыган внутри шатра. А я благодаря этой фотографии однажды целый год летала бесплатно на Люфтганзе, они были спонсорами фотофестиваля.
Вот вы когда печатаете фотографии, ставите музыку. А готовите еду тоже под музыку?
Это смешно. Я готовлю, к сожалению, по необходимости. Конечно, когда внуки приезжают, я могу что-то для них сделать, но вот моя дочь не даст соврать – я кормила ее как бог на душу положит. Сколько у меня всего сгорело из-за того, что я уходила в лабораторию и забывала выключить. В итоге я научилась готовить то, что вообще никак нельзя испортить.
Ну а все так же ставите музыку при печати?
Да, во времи печати я слушаю цыганскую музыку, чтобы вернуть те эмоциональные всплески, которые мной руководили в тот момент. А книги собираю под Relax-радио. Мне, конечно, очень близка музыка и фильмы Эмира Кустурицы. И для него это родина, и для меня. Сейчас мне очень хочется снимать цвет. Чувствую, надо сделать перерыв. Когда я в прошлый раз перестала ездить, эту паузу прервала только Ирина Меглинская. Она меня «вытащила», я стала выставляться. А я завожусь и начинаю ездить еще и еще.
Стоит только войти в эту воду…
… И река эта уже несет тебя.
Фото: Александр Лапин
