Евгений Антуфьев: “Я видел замок, склеенный хирургом из камней, которые он вырезал”

АЛШИБАЯ: Женя, можете сформулировать: что такое искусство сегодня?

АНТУФЬЕВ: Нет ответа. (Оба смеются.)

АЛШИБАЯ: А художник? Во второй половине XX века нам стало ясно, что автор умер, его роль может занять зритель. Как вы относитесь к этой идее?

АНТУФЬЕВ: Я не люблю зрителей. Моя аудитория — это мама, сестра и несколько друзей. Правда, неделю назад я женился, и теперь основная аудитория — это жена. А зрители… Мне нравится их немного придавливать. Вот три последние мои выставки: они могли зайти на экспозицию только в бахилах. Я стараюсь поместить зрителя в максимально некомфортное состояние, чтобы показать, что он — не соавтор.

АЛШИБАЯ: Можно пойти по простому пути и отказаться от экспозиционной деятельности. У Михаила Шварцмана есть изречение «Выставка — это трагедия». Он создал вокруг себя миф, творил в тиши мастерской, куда допускались только избранные: друзья, семья.

АНТУФЬЕВ: Большой риск для карьеры. Тот же Павел Филонов, на мой взгляд, интереснее Кандинского, но на Западе его просто не знают, потому что он мало выставлялся и не продавал свои работы.

АЛШИБАЯ: Ваша правда. Как-то я спросил коллекционера Пьера Броше, как в сегодняшнем мире выбирать работы? Он посмотрел на меня и сказал: «Миша, ты что, с ума сошел? Кого мы с тобой купим, это и будут настоящие художники». У теоретика культуры Вальтера Беньямина есть идея, что лучший способ создать библиотеку — это написать в ней все книги самому. Как вы видите роль коллекционера в художественном процессе?

АНТУФЬЕВ: Если бы я был коллекционером, я бы точно покупал свои работы. Я не люблю расставаться с вещами, поэтому в моей мастерской полно материалов, которые никогда не будут использованы. Например, есть целый стеллаж с кристаллами.

АЛШИБАЯ: О, у меня тоже есть минералогическая коллекция.

АНТУФЬЕВ: Вы мне ее даже показывали! Помню, что в ней был камень из почки.

АЛШИБАЯ: Ага. У меня однажды была почечная колика. И когда этот камень вышел, я его положил в свою коллекцию, рядом с топазами, бериллами…

АНТУФЬЕВ: Знаете, одним из самых страшных виденных мной объектов был большой замок, склеенный хирургом из камней, которые он вырезал.

АЛШИБАЯ (смеется): Хирурги часто хранят такое в ящиках рабочих столов — другой род коллекции.

АНТУФЬЕВ: Мне важен сам факт обладания. Сотрудники музея в Реджо-Эмилии (где я выставлялся два года назад) часто вспоминают, как я выпросил у них дорогущие материалы. Вроде аэрогеля, который используется в аэрокосмической промышленности, или галлия, самого легкоплавкого металла в мире. Материалы в работе мне так и не пригодились, но я не нашел в себе силы с ними расстаться. На YouTube есть ролик: чтобы войти в квартиру женщины после ее смерти, людям пришлось буквально взбираться по горам вещей. А в одном углу, под потолком, был полуметровый просвет — там старушка «свила» гнездо из старых газет и пакетов.

АЛШИБАЯ: Так, между прочим, умер великий русский художник Василий Ситников. После эмиграции в Нью-Йорк он нашел на тамошних помойках уйму бесценных с точки зрения советского человека вещей. Все это он стаскивал к себе в квартирку, где его в конце концов нашли мертвым. Именно коллекционер, по-моему, является центральной фигурой во всей истории искусств. Вот Козимо Медичи собирал Боттичелли и других современных художников, которые ему нравились. Может быть, само понятие искусства нам навязано вот этими людьми и их больным накопительством?

АНТУФЬЕВ: Может быть. Японцы недавно открыли рыбу, которая своим телом рисует лабиринты на дне океана. И долго думали — зачем она это делает? А она просто привлекает самок. Пение птиц, танцы животных — в природе все строится на том, чтобы привлечь самок. Коллекционеры — это «самки» в искусстве.

АЛШИБАЯ: Эрос, конечно, является двигателем, а что насчет танатоса?

АНТУФЬЕВ: Я не верю в смерть. Но давайте поговорим о материалах. Они же меняют всё. С тканью или керамикой все строится вокруг наращивания материала, его вытягивания. Дерево, наоборот, — отсекание лишнего. А для вас материал — человеческое тело?

АЛШИБАЯ: Да, мою работу тоже можно назвать искусством. Но материал очень нежный — плоть. С одной стороны, ты должен оценивать его как объект, механизм. С другой — в твоих руках живое. Ты не имеешь права на непродуманность, легкомыслие, грубость. Вы, Евгений, создавая скульптуру, можете допустить ошибку — что-то не так срезал, подклеил потом. А я «пишу фрески по сырой штукатурке», у меня нет права на исправления. Вот вы показывали мне свои скульптуры из дерева. Мне, как человеку, работающему с мягкими тканями, такое безжалостное отсечение живой материи кажется невероятно сложным. А как вы связываете разные материалы между собой? По какому принципу?

АНТУФЬЕВ: Очень часто один материал влечет за собой другой. У Тэффи есть рассказ («Жизнь и воротник») о женщине, которая купила воротничок. Воротничок потребовал новую кофточку. Кофточка — полосатый диван. В итоге женщине пришлось расстаться с мужем. То же самое с любыми материалами. Как только я стал работать с деревом, оно немедленно потребовало у меня янтаря, янтарь потребовал меди, медь потребовала воск…

АЛШИБАЯ: Янтарь, дерево — кажется, абсолютно разнородные субстанции, но что-то у них есть общее. Что, как вам кажется?

АНТУФЬЕВ: Они древние. Янтарь вообще первый полимер, известный человечеству. А старые материалы складываются в старые формы. Мне нравится искусство, в котором нет движения. Храмовое, застывшее. Вы кстати знали, что почти весь янтарь сосредоточен на территории России?

Еще меня интересует красота — как объект. Французская писательница Габриэль Витткоп говорит, что мало есть на свете столь роскошных поверхностей, как кожа прокаженного человека. Она завораживала ее в эстетическом, барочном плане. Нас же пугают заболевания, которые мы не можем контролировать. Но если бы мы только могли имитировать их красоту — это стало бы прорывом в косметологии.

АЛШИБАЯ: Ну, не уверен, что есть такая необходимость. Прекрасное — это что-то такое, что соответствует божественному творению. Золотому сечению, условно. Например, сердца (лично для меня) бывают красивые, не очень красивые и даже уродливые.

АНТУФЬЕВ: А что такое красивое сердце? Как оно выглядит?

АЛШИБАЯ: Есть такой интегральный показатель функционирования левого желудочка. Он составляет от 55 до 75 процентов. Я долго думал над этим вопросом и пришел к выводу, что идеальная фракция выброса левого желудочка должна составлять 61,8 процента, то есть иметь золотую пропорцию.

АНТУФЬЕВ (цитирует Осипа Мандельштама): «Дано мне тело — что мне делать с ним, / Таким единым и таким моим?»

АЛШИБАЯ: Вот именно. И жалко, что сейчас татуировки в моде — мне кажется, тело они не украшают. Я начал собирать свою коллекцию искусства 30 лет назад и очень быстро понял, что повесить на стену какую-то картину — огромное испытание. Она висит перед тобой каждый день, начинает надоедать. А что, если татуировка начнет раздражать?

АНТУФЬЕВ: А если вас начнет раздражать собственное лицо? Мне, например, мое лицо не нравится, я бы с удовольствием его поменял.

АЛШИБАЯ: Бросьте, никто на самом деле не знает свое лицо. Когда мы смотрим в зеркало, мимика сразу меняется. Что-то близкое к реальности можно уловить только на видео, где вы не знаете, что вас снимали.

АНТУФЬЕВ: Никогда не смотрю свои съемки. Я бы не хотел общаться с этим человеком. Движения, мимика… Неприятно все.

АЛШИБАЯ: Очень интересно. Женя, а, по-моему, вы лукавили, когда говорили, что тема смерти вас никак не задевает.

АНТУФЬЕВ: Меня задевает тема бессмертия, потому что я в него верю. В детстве перед сном я часто проектировал свою гробницу — как она должна выглядеть, охраняться и пребывать в абсолютной вечности, неподвижности. Каждая моя выставка — это такая гробница. Совершенный законченный мемориал.

Интервью
Добавить комментарий