Третий сезон «Американской истории ужасов» уже идет, европейские кинотеатры показывают «Терезу Ракен», этой осенью выходит детская книга-фотоальбом This Is About a Little Bird — Джессика Лэнг, слава богу, не исчезает из нашего поля зрения ни на месяц, хотя успела к своим 64 годам воспитать детей и внуков, получить два «Оскара» и сыграть, кажется, добрую треть главных героинь американской литературы. О чем эта удивительная женщина думает, когда не наводит на нас завораживающий ужас на экране и не пишет книги для собственных внучек, узнал Алан Камминг (скорее всего, он запомнился вам как Илай Голд из сериала «Хорошая жена»), с которым Лэнг вместе снималась 15 лет назад в фильме «Тит», позвонив ей по телефону.
АЛАН КАММИНГ: Ты в Нью-Йорке?
ДЖЕССИКА ЛЭНГ: Нет, я на пару дней приехала в ЛА. Но вообще-то я сейчас в основном бываю в Новом Орлеане.
КАММИНГ: А что ты там делаешь?
ЛЭНГ: Мы в этом году снимаем здесь «Американскую историю ужасов». Я так рада, это одно из моих любимых мест на свете.
КАММИНГ (c южным акцентом): Ты можешь разговаривать там как Бланш.
ЛЭНГ (c южным акцентом): Да, Бла-а-а-анш.
КАММИНГ: Ты великолепна. Так о чем новый сезон «Американской истории ужасов»? Твоя героиня хоть чем-то похожа на ту, что ты играла в предыдущих сезонах?
ЛЭНГ: Нет, в третьем она совсем другая. Но, сказать тебе правду, я сама до конца не понимаю пока, кто она такая.
КАММИНГ: В «Хорошей жене» меня поначалу смущало, что, снимаясь в сериале, ты не всегда понимаешь, куда двигается сюжет, что случится с твоим персонажем и как он должен меняться. Внезапно — оп — и у тебя вдруг, оказывается, есть дочь… Но потом я полюбил эти сюрпризы. Мне нравится, когда можно доверять сценаристам, с которыми работаешь.
ЛЭНГ: Да! У меня было то же самое. Я страшно нервничала, просто потому что не знала, кого я собственно играю. Но потом втянулась, начала чувствовать, что это за персонаж, и полюбила такой метод работы — делать все быстро и с кучей неожиданностей. Нужно без всякой определенности отдать всю свою энергию характеру, который придется придумывать на ходу. Это же почти как жизнь! (Смеется.)
КАММИНГ: Да, совсем как в жизни: «О, сегодня я кого-нибудь уволю!» или «На следующей неделе я с кем-нибудь пересплю». Всегда нужно держать ухо востро. А в «Истории ужасов» ты еще и таких ярких героинь обычно играешь — нарочито жестоких, непредсказуемых женщин.
ЛЭНГ: Я люблю играть персонажей на грани, таких, которые готовы сорваться в любой момент. И еще мне очень нравится, когда есть целых 13 серий, чтобы раскрыть персонажа — в отличие от кино, где тебе нужно создать весь характер на экране за два часа. Ты можешь переизобретать его, пока снимается сезон, что-то в нем развить. Здесь, например, время еще постоянно скачет из прошлого в будущее и обратно, мы постепенно узнаем, какое у героини отвратительное прошлое, и видим, где она оказалась в итоге. Получается очень сильное впечатление: она совсем пропащая, но в конце тебя заставляют задуматься — может быть, все это было с ней не зря… Ой, все это звучит очень мрачно. (Смеется.)
КАММИНГ: Да уж. Давай-ка сменим тему. Много времени уходит на каждый эпизод?
ЛЭНГ: Это нетипичный сериал — у нас очень много спецэффектов и трюков, так что съемки длятся долго. Мы ведь еще снимаем на пленку…
КАММИНГ: О господи. Это так странно слышать сегодня.
ЛЭНГ: Да, это очень необычно. Но мы так делаем, и мне очень нравится — я люблю пленочное изображение. В итоге на серию у нас уходит по две недели. И всегда времени недостаточно.
КАММИНГ: Да, времени вечно не хватает. В «Хорошей жене» серию снимают за восемь-девять дней, это просто сумасшествие. Зато работаешь без проволочек. А то раньше, я помню, постоянно приходилось шататься на съемочной площадке, чтобы убить время. Теперь все стало быстрее, даже пленочные съемки.
ЛЭНГ: Стало. Я помню, когда-то нормальные съемки занимали недель 16. Я не участвовала в 16-недельных съемках… Сколько лет прошло с тех пор, как мы снимались в «Тите» (1999)?
КАММИНГ: О да, это длилось месяцами! Тем съемкам просто не было конца. (Лэнг смеется.) Я никогда не забуду, как мы одновременно зааплодировали, когда съемки закончились, самолет оторвался от земли и мы наконец покинули Рим. Но я хотел спросить, почему тебе нравится играть персонажей на грани. Интересно исследовать собственные пределы?
ЛЭНГ: В каком-то смысле — и я знаю, что ты тоже это знаешь, — это дает больше свободы, и в таких ролях нужно опираться на собственные эмоции и воображение, а это моя любимая часть актерской профессии. Я ведь никогда не получала строгого образования. У меня были тренеры и наставники, но никто не преподавал мне классическое театральное мастерство, сценическую речь. Так что для меня актерство всегда было в первую очередь способом испытывать новые эмоции — нырнуть в какое-то чувство и постараться достать до дна. Мне никогда не удавалось это сделать, пока я однажды не стала актрисой — кстати, совершенно случайно.
КАММИНГ: А как это было?
ЛЭНГ: Ну, я жила в Париже в начале 1970-х и ходила на занятия к известному миму. Туда я попала через увлечение экспериментальным театром и современным танцем, всего этого хватало в андеграундном Нью-Йорке в конце 1960-х. А потом в какой-то момент мне пришлось вернуться в Штаты, и примерно тогда я поняла, что еще не пробовала играть, и я пошла на курсы к Герберту Бергхофу. Это было внезапно, но во мне как будто что-то открылось. Я почувствовала: «Вот оно. Вот для чего я идеально подхожу». Мне понравилось все — движения, пластика, язык, эмоции. Я была в восторге, но мне и в голову не пришло задуматься тогда о карьере. Не знаю, как это объяснить молодым людям — сегодня все такие целеустремленные. Сегодня все строят карьеру. А в конце 1960-х или в 1970-е в Париже, где еще оставался богемный дух, я совсем не думала ни о карьере, ни о профессии.
КАММИНГ: С тех пор все стали ужасно сосредоточены на целях и достижениях. Даже когда в спортзал приходишь, тебя спрашивают, какая у тебя цель. Один мой друг на этот вопрос им ответил: «Получить сердечный приступ!» (Лэнг смеется.) Но это правда — все стали ориентироваться на цели, а не на опыт. Так как ты попала из Миннесоты в Париж?
ЛЭНГ: Я поступила в Миннесотский университет, и у меня была арт-стипендия, я собиралась стать художником. На второй семестр я пошла записываться на курс живописи, но мест не было, и пришлось взять единственное, что оставалось, — курс черно-белой фотографии. А потом — знаешь, как это в жизни бывает, — я встретила молодых документалистов и сбежала с ними в Европу делать кино. Сначала про фламенко в Испании, потом — про что-то еще в Амстердаме. В итоге мы вернулись в Нью-Йорк, и вот тогда-то я и увлеклась андеграундным театром и современным танцем, из-за чего поехала в Париж учиться к миму. Это были такие беспечные дни. Ничего сознательного в моей «карьере» тогда не было.
КАММИНГ: Да у тебя был настоящий богемный европейский шведский стол.
ЛЭНГ: Совершенно верно. И это, если честно, то, к чему очень хочется вернуться теперь, когда я серьезно отработала 37 лет. Думаю, я все могла бы просто бросить и снова начать жить безрассудно. Это ведь будет прекрасное завершение карьеры — ни планов, ни определенности, ни расписания…
КАММИНГ: О да.
ЛЭНГ: И никаких целей! Я хочу дожить остаток своей жизни без целей, просто и свободно, как я жила в молодости.
КАММИНГ: Думаешь, это возможно?
ЛЭНГ: Не знаю. Не совсем, конечно — теперь у меня есть семья, дети. Да и невозможно, конечно, вернуть себе свои 18, 20 или даже 25.
КАММИНГ: Ты говоришь о чем-то вроде житья на ферме?
ЛЭНГ: Скорее о том, чтобы пробовать что-то, чего никогда еще не пробовал. Разумеется, ты заранее не знаешь, что это может быть. Но ты должен найти, должен вспомнить тот подход к жизни, который позволял тебе впускать в нее приключения. Когда ты говорил «да» в ответ на все. «Хочешь бросить школу и уехать с нами на юг Испании?» — «Да». «Хочешь на прослушивание в большой фильм?» — «Да». Я просто соглашалась. Как в последних строчках «Улисса»: «и да я сказала да я хочу Да». Но я не знаю, Алан, живут ли так теперь. Все так сильно изменилось. Может, и возможностей таких больше нет — по крайней мере для меня и сейчас.
КАММИНГ: Но это ведь скорее разговор о состоянии ума, верно? Вот у меня очень редко бывают свободные дни, где не запланированы прослушивания, занятия и работа. Но мысль о том, что приключение все еще возможно, она греет мне ушу. И я думаю: может, мне надо просто запланировать приключение? Вот прямо внести его в календарь.
ЛЭНГ (смеется): Это было бы замечательно.
КАММИНГ: У меня остался один, последний вопрос. Ты все еще моешь голову в корыте?
ЛЭНГ: Мою ли я голову в корыте? (Смеется.) Я верно расслышала, что ты спросил?
КАММИНГ: Да.
ЛЭНГ (смеется): Нет.
КАММИНГ: Просто я помню, что ты мыла. Было ведь такое? На ферме ты мыла голову в корыте, ты мне рассказывала об этом. Когда я думаю о тебе, это одно из первых воспоминаний — я представляю, как ты стоишь у старой водокачки в Миннесоте, и за спиной у тебя бескрайнее небо, а волосы — в корыте. Я даже представлял, как ты делаешь это в Вест-Виллидже, в Нью-Йорке — в специальном, очень дорогом корыте от Джонатана Адлера.
ЛЭНГ: Все правда, я мыла голову в корыте, но давно уже не мою. Я теперь мою голову в озере. Это считается?
