Андрей Гаврилов: «Реальность, которую мы наблюдаем, отравлена»

Полная материализация, абсолютное непонимание азов культуры. Но все это началось не с него — он же был ассистентом у Караяна, уже Караян продал черту душу и в свою очередь был фашистским стукачом, который доносил на Фуртвенглера, создателя Берлинской филармонии, чтобы получить его места. И таки добился, что Фуртвенглеру запретили дирижировать после войны. А старичок-то к нацистам отношение имел гораздо меньшее, чем Караян. Почему я ушел из так называемого музыкального бизнеса, из круга карьерных музыкантов? В 1993 году я пришел к выводу, что просто больше не в состоянии найти ни одного слова, которое мы могли бы понимать одинаково. Я считаю, что все это связано с общей деградацией культуры.

Вы можете назвать кого—нибудь из дирижеров, с которыми вы работаете, у кого есть богатая внутренняя, художественная, социально—бытовая культура?

Ни одного. Все они совершенно коммерческие или в лучшем случае обладают определенным запасом культуры, но весьма ограниченным. Они превращаются в тиранов, генералов, совершенно свирепых, неистовых военных людей — как Шолти, например. Последний человек, который светился высокой культурой, был доктор Копровский (, американский вирусолог польского происхождения, изобретатель первой живой вакцины против полиомиелита. — Interview). Он очень долго не говорил по-русски, потому что ему неприятен был Советский Союз. Но в 1986 году мы с ним сидели в его лаборатории в Филадельфии, и он говорит: «Поехали завтра с тобой на дачу, я с тобой по-русски заговорю. Пришлю шофера в шесть утра, только Мути не говори». Мути (, итальянский дирижер, на тот момент — художественный руководитель театра Ла Скала. — Interview) был очень горд тогда, что его Копровский принял, но это была совершенно официальная встреча, после которой все получили от ворот поворот, а за мной Хилари действительно прислал машину в шесть утра, и я поехал к нему на дачу. И вот мы с ним сидели у него в кабинете у фортепиано, и тут он говорит: «А я вспомнил очень смешную рекламу…» Тогда Барри Дуглас только выиграл конкурс Чайковского, и его начали усиленно раскручивать. Реклама была такая: «Два гения в высшей точке своего развития» («Two geniuses on its peak»). Хилари послушал и говорит: «Слушай, то ли Бетховен такое говно, то ли они оба не гении, то ли я чего-то не понимаю». Я ему отвечаю: «Ну, вообще-то, у русских есть такая поговорка: на безрыбье…» — «И рак — рыба» — «Ну, вообще-то еще другое есть». Он говорит: «А я знаю! И жопа — соловей». Через два года он с братом приехал ко мне в Одинцово.

Когда вы в первый раз приезжали с этой книгой в Россию и даже раньше — когда просто говорили о Рихтере в неофициальном ключе, — на вас буквально бросались. Кто—то, я уже не помню кто, даже написал статью о том, что в вас надо стрелять.

Да, это был Берлинский. Ну, все это достаточно примитивные люди сталинского пошиба, такие псевдопуритане, которые также выступают против тех, кто говорит что-то вне клише, скажем, о войне. Я был по-другому воспитан. У нас в семье было два героя войны, прошедших от Москвы до Берлина пешочком, и они никогда не скрывали от меня то, что советские войска зверствовали порой значительно страшнее, чем немецкие. Я об этом узнал лет в 12 и, помню, очень переживал. Все зависит от людей, от их культуры и от того, насколько широк у них кругозор. Я очень благодарен своей семье за то, что она обладала таким критическим отношением и к себе, и ко всему вокруг. Потому что стоит только пойти на поводу у какого-нибудь клише или течения, ты сразу теряешь и себя, и свою внутреннюю свободу — свободу суждения, политического суждения и свободу духа.

А был, по-вашему, момент в истории постсоветской России, когда люди со сталинским складом ума не были у власти?

Они были всегда, просто перегруппировывались. И вообще, «советский» и «постсоветский» для меня пока звучит очень смешно, потому что все это крайне условно. Нельзя уничтожить громадную национальность, которая хотим мы этого или нет, но была создана. Советский человек создавался на протяжении 80-ти лет, и такими жесточайшими методами, перед которыми господин Шигалев со своими бесовскими судорогами меркнет. Все бесы Достоевского — дети по сравнению с реальностью, которая огорошила нашу страну.

Этот тип людей в обозримом будущем исчезнет, потому что нет среды, в которой он может развиваться. Но сейчас мы живем как раз в кульминации Советского Союза, когда, как это ни страшно признавать, советский креативный класс достиг своей мечты. И во власти, и в искусстве, и в торговле, и в обогащении. Всех объединяет безумная страсть к обогащению и довольно детское желание играть в игрушки до гробовой доски. То, что мы сейчас наблюдаем, — это огромное желание, которое подавлялось, как сжатая пружина, почти в течение столетий. Сейчас она распрямилась и совершенно безжалостно поглощает почти все на свете, что касается материальных благ. Аппетит приходит во время еды, поэтому, получив доступ к огромным деньгам, эти люди получают еще и садистическое удовольствие от того, что деньги дают им доступ к власти. Я не говорю о политиках, я говорю об очень богатых людях, которые испытывают буквально сексуальный восторг перед возможностью манипулировать людьми.

За этим стоит 20-летняя безумная борьба, во-первых, с ограничениями наших человеческих измерений, во-вторых, с лимитациями звукозаписи живой материи мертвым аппаратом. Когда-нибудь запись живой музыки будет производиться каким-то биологическим аппаратом, он тоже будет жить. Сейчас от каждой пластинки пахнет спиртом, ланцетом и пинцетом, можно поставить сотню дисков сотни лидирующих карьерных музыкантов, и это будет практически унисон. Я искал нового человека в производстве инструментов, потому что потоковое производство пришло к своей естественной смерти. В свое время был более или менее интересен «Стейнвей», но на «Стейнвее» не закричишь, не зашепчешь, не заговоришь — на нем можно только красиво играть. А это ведь одна малюсенькая фракция музыкального творчества, которая почти никогда не нужна. Все это заставило меня прекратить эти игры, и в 1993 году я записал все английские сюиты и все партиты на Deutsche Grammophon, а потом взял все это запретил и с громадным скандалом разорвал все отношения. Самое главное, что стоит мне умереть, эти гады все это выпустят большим тиражом. И первый раз с тех пор я подошел к записи вот сейчас, 17 мая, у Фациоли на студии. К Фациоли я приглядывался лет 20. Он начинал как мебельщик, причем из люксориозных итальянских мебельщиков, которые снабжали мебелью дворцы. Но потом мебель стала ему неинтересна, и в нем проснулись амбиции делать необыкновенные инструменты. Он где-то взял для себя замечательные образцы таких мастеров струнных инструментов как Гварнери, Страдивари и все кремонцы и попытался это воплотить с фортепиано. У него долго ничего не получалось, но в конце концов методом каких-то бесконечных подтяжек и экспериментов ему удалось сделать звучание в определенном режиме, когда ты можешь играть на «Фациоли», а «Фациоли» уже будет звучать как арфа или как лира. То есть уже не молоточки трогают струны, а как будто ты, как Орфей, перебираешь их. Шопен же все время шепчет, причем он шепчет же совершенно вербально, его очень легко расшифровать, фонетизировать и изложить литературно. И на «Фациоли» ты можешь взять и так пошептать по-шопеновски, что вы, даже слушая эту пластинку, поймете все, без переводчика, о чем он говорит.

Вы сталкивались с пренебрежительным отношением в мире к российским музыкантам?

С какой стати? Русская культура имеет превалирующий вес в музыкальном мире, что, в общем-то, является очень большой индульгенцией для любого персонажа из этой страны, вне зависимости от того, каков он и в каком состоянии она находится. Ведь сейчас громадное количество людей испытывают едва ли не большую душевную боль за нашу страну, нежели мы. Я вижу плачущих испанцев, мексиканцев, итальянцев, португальцев. Корейцы мне пишут, присылают потоки слез! Да что ж это такое! Неужели мы теряем Россию? Вы себе даже не представляете, какое место занимает Россия благодаря своей культуре. Я не говорю про литературу, этих, как их Сорокин называет, «двух тузов в колоде», Достоевского и Толстого. Эти тузы — тоже фантастический аванс для любого пишущего человека из России. Но в самые тяжелые времена, бывало, встанет перед тобой какой-нибудь нацист и запальчиво скажет: «А я вот все равно всегда уважаю ваших артистов, атлетов, и по списку!» Причем, такой, которому осколком колено оторвало, Сталинград прошел, русских ненавидит, расстреливал из шмайсеров без зазрения совести, и тем не менее, у него есть какой-то участок в сердце, который не может отрицать, что гениальные Белоусова и Протопопов могли родиться только тут, и Пахомова с Горшковым, или Харламов, или Бубка. Я уже не говорю о музыкальном нашем наследии. Дело в том, что российская музыкальная культура чем хороша? Она не умирает с ее носителями, а расширяется как вселенная. Так вот сейчас расширение этого музыкального русского космоса происходит до такой степени грандиозно, что даже страшно сказать — закрывает всех и Бетховеных, и Вагнеров, и австрийцев всех, и немцев. От Петра Ильича Чайковского со всеми остановками до постмодернистского времени с композиторами, которых я не очень люблю, но которые тем не менее завоевали громадную нишу для благоговения перед их культурой. Я имею в виду Шнитке, Губайдуллину, Пярта.

Сейчас во Франции стали переиздавать Светланова и Мясковского. С чем связан такой интерес? Их же лет 20 не переиздавали.

Догнали просто! Ну ребята, они же там очень, очень ограничены. У них полностью отсутствует способность оценить что-либо, что вываливается из рамок их эстетических теорий, на которых они выросли в своих Хохшуле.

Но есть же такие традиции как французская музыкальная традиция — от Сен—Санса до Равеля, — это же очень впитавшая в себя русскую музыку вещь.

После этого, как мне кажется, будет некоторая деминуэндность влияния советских людей и менталитета. Они уже донельзя обогатились и наигрались, вплоть до смехотворных покупок английских клубов… Наши политики тоже ведут себя подобным образом. Все это очень напоминает игры беспризорников. Я очень хорошо вижу шпану из своего детства, которая терроризировала дворы — они были разбиты на квадраты, и здесь была шайка Женьки, тут была шайка Мишки. Сейчас все эти ребята, кто не погиб в борьбе за деньги, — самые активные члены общества.

А каким образом, по—вашему, закончится этот период расцвета шпаны? Потому что сейчас же могут закрыть въезд…

Это будет обязательно! Я помню 1985 год, это была вершина холодной войны, когда Рейган, Тэтчер и Войтыла объединились, а я, тогда еще 29-летний парень, получив свободный советский паспорт, гонял по всему свету, организовывал бесконечные концерты в поддержу Чернобыля или Спитакского землетрясения и старался быть настолько ярким и привлекательным, чтобы каким-то образом смягчить это безобразное отношение. Я добился того, что несколько десятков тысяч людей в Соединенных Штатах после моих гастролей начали учить русский язык. Начала прорастать симпатия, конечно, благодаря очень большой работе нашего Горби. К 1985 году была уже полная заморзка отношений, но после этого противостояния льды начали таять. Я помню, когда приехал сюда в 1999 году в первый раз после большого перерыва и гулял по Арбату, царила совершенно замечательная атмосфера. По улице ходили скромно одетые люди, появились первые кафешки и все хотели друг с другом разговаривать от того, что замки упали и души раскрылись. Такой был потенциал московского благодушия, что мне казалось: вот еще чуть-чуть, и мы возвратимся к Москве до 1905 года, когда все друг с другом здоровались и снимали шляпы.

А вы думаете, в обозримом будущем настанет такая атмосфера? Сейчас же все как раз злятся и не чувствуют себя свободными. 80 процентов поддерживают присоединение Крыма.

Пианист Андрей Гаврилов, в 1974-м выигравший международный конкурс имени Чайковского и за свою карьеру переигравший на всех главных концертных площадках мира, выпустил на русском «Чайник, Фира и Андрей» — по определению автора, «трагическую книгу» о музыкальной среде СССР конца 1970-х — начала 1980-х и конкретно о своем учителе Святославе Рихтере.

В книге «Чайник, Фира и Андрей» вы приводите в пример фильм о Рихтере, который начинается закадровым голосом диктора, пафосно произносящим «He is a free man», а дальше подробно рассказываете, что никаким свободным человеком Рихтер не был, а был фактически продуктом не то что даже советской культуры, а всеобъемлющего Совка. Были ли на вашей памяти в Советском Союзе конца 1970-х — начала 1980-х люди, которые занимались музыкой и которых вы можете назвать свободными?

Я не видел ни одного свободного человека в Советском Союзе. Я не хочу, чтобы это воспринимали как критицизм тоталитарной системы, в принципе проблема всеобъемлющая. Следующий том, например, будет посвящен Америке, где мы будем наблюдать все то же самое, только немножечко с другими знаками и в других декорациях. Почему Рихтер? Лишь потому, что он был самым крупным представителем музыкального мира, по калибру личности никто с ним не мог сравниться. Было интересно смотреть, как такая глыба может упасть и превратиться в ничтожество. Да, конечно, он был «продуктом» советской системы, но он точно так же мог быть «продуктом» любой другой системы и вести точно такой же образ жизни. Просто некоторые люди до такой степени хотят посвятить себя искусству, что для них окружающий мир перестает существовать и они воздвигают вокруг себя, как англичане говорят, bubble, пузырь со своей собственной атмосферой, куда никому нет входа. И уже совершенно неважно, где этот пузырь находится — в Советском Союзе, или в КНР, или в Южной Корее, или в Америке, — везде так или иначе нужно идти на компромиссы. Есть люди, которые отказываются идти на эти компромиссы, но в то же время идут на какой-то глобальный компромисс, как в нашем случае Рихтер. И в этот момент теряется сама суть того, ради чего это вообще было сделано, а это очень страшно. Этот предмет волновал меня буквально с детства, потому что мне тоже очень хотелось отрезать себя от всего, кроме моего инструмента и музыки.

А потеря большой культуры — и у нас, и на Западе — как—то связана с большим проникновением поп—культуры?

Нет, наоборот, поп-культура тоже страшно упала. Потому что если говорить о поп-культуре 1970–1980-х, там было одно явление за другим. Даже если брать дешевую поп-музыку — я помню, как в Лондоне говорили: «Что самое скучное на свете? “Вольво” и ABBA». Сейчас ABBA выглядит уже каким-то бетховенским уровнем. Главная причина — смещение базовых ценностей. Потому что во всем мире утеряна способность отличать зло от добра. Зла как бы нет. Добра тоже как бы нет. Есть какая-то середина, и есть такое негласное подчинение слабого сильному. То есть слабому говорят: «Да, ты слаб, но ты не погибнешь, потому что сильный тебе все-таки что-нибудь подкинет».

Это уже какое—то новое Средневековье получается.

Дело в том, что настолько целенаправленно были разрушены все либеральные и демократические ценности, что в результате не осталось ни здоровых либералов, ни здоровых демократов. Все, кто попер во власть, сразу же заболели этими «шпанскими» болезнями, им захотелось обогащаться. Почему либералов прозвали либерастами, а приватизацию — прихватизацией? Потому что это правда. В итоге сейчас все, что подразумевает уважение к человеку и личности — либерализм, демократия, — полностью скомпрометировано. Мы живем в стране, соответствующей очень нехорошему эпитету на букву «Ф». Фашитация произошла, и сейчас уже спровоцирован девятый вал народной, мутной войны, когда народ смущен, дезориентирован и пущен под откос. Мы можем только посторониться.

Вы имеете в виду, что все исправится каким—то естественным образом?

Реальность, которую мы сейчас наблюдаем, до такой степени отравлена, что сейчас уже, как при пожарах на газовых и нефтяных месторождениях, когда начинает гореть скважина, ее можно погасить только взрывом.

Давайте вернемся к содержанию книги. Там вы описываете несколько случаев доносов — было ли это распространено в советской музыке? Стучали ли, если не на вас, то еще на кого—то?

Конечно! Это нормальная практика. А почему вы говорите в прошедшем времени? Как только вышла эта книжка, появилось точно такое же, абсолютно ждановское письмо за подписью от Башмета до Норштейна, под которым подписались где-то 500 наших несчастных деятелей культуры. Эта ужасная советскость… об этом же кричали все — Айтматов со своими манкуртами, Фазиль Искандер, даже почвенники, которые совсем далеки от европейских ценностей. Кричали все, у кого была совесть. Эти замечательные братья фантастического жанра Стругацкие всю жизнь посвятили этим бесконечным предупреждениям. То есть начиная с конца 1960-х кто-то об этом кричал, кто-то — тихо сигнализировал, но эти прививки уже не подействовали, потому что слишком сильно было отравлено общество.

А почему такие люди, как Башмет или Гергиев, который у вас в футбольной команде играл нападающим…

Отсутствие культуры.

А у вас вот, например, есть любопытный эпизод с Одзавой, когда он приходил на репетицию пьяный, когда вы пытались сделать вместе Чайковского…