Роберт Лонго: «Художники искусством исцеляют себя»

Роберт известен широкой аудитории как режиссер культового фильма «Джонни Мнемоник» по рассказу отца киберпанка Уильяма Гибсона. Но также он отличный художник — и открывает в столице сразу две выставки. Проект «Свидетельства» в «Гараже» посвящен творчеству трех авторов — Франсиско Гойи, Сергея Эйзенштейна и самого Лонго, который как сокуратор связывает воедино эту многослойную историю. А в галерее «Триумф» покажут произведения художников из его студии.

По телефону звучит хриплый голос Роберта, он сыплет словами-паразитами: kinda, like, you know. Говорит Лонго из своего нью-йоркского офиса. Местами он ироничен, местами в его утверждениях слишком много пафоса, а иногда кажется, что беседуешь в баре с простым работягой, который изливает тебе душу.

ГУСЬКОВ: Роберт, в «Гараже» будут и Эйзенштейн, и Гойя, и ваши работы. Как вы все это объединили?

ЛОНГО (смеется): Ну, для того и существуют музеи, чтобы показывать вместе разные вещи. (Серьезно.) В действительности идея выставки принадлежит Кейт Фаул, она куратор. Она знала, что эти два автора сильно повлияли на меня как на художника. Мы с Кейт про них не раз говорили, она поняла, что к чему, и два года назад предложила мне эту историю.

ГУСЬКОВ: А что у всех вас общего?

ЛОНГО: В первую очередь, все мы свидетели времени, в котором живем или жили, а это очень важно.

ГУСЬКОВ: Вы в этой истории равноправный участник с Эйзенштейном и Гойей?

ЛОНГО: Нет, Кейт дала мне возможность повлиять на выставку. Обычно художники мало включены в проект: кураторы просто берут твои произведения и говорят, что делать. А тут я дважды приезжал в Россию, изучал архивы, собрания музеев.

ГУСЬКОВ: А что вы думаете про «Гараж»?

ЛОНГО (восхищенно): Это очень необычное место. Хотел бы я, чтобы что-то подобное было в Штатах. То, что делают в «Гараже» Кейт Фаул и Даша (Жукова. — Interview), просто удивительно. Что до выставки, у нас с Эйзенштейном и Гойей одна важная общая черта — графика. У Эйзенштейна она невероятно красивая. Кейт помогла мне попасть в РГАЛИ, где хранятся его работы. Они очень похожи на раскадровки, но, в принципе, это самостоятельные произведения.

ГУСЬКОВ: Графика у Эйзенштейна, как и у Гойи, довольно мрачная.

ЛОНГО: Да, в основном черно-белая. Мрачность тоже общая для нас троих характеристика. То есть, конечно, на картинах Гойи есть и другие цвета, но тут мы говорим про его офорты. Вообще очень трудно выпросить его работы для выставки. Мы искали по разным музеям, но один из ассистентов Кейт узнал, что в Музее современной истории России хранится полная подборка офортов Гойи, которая была подарена советскому правительству в 1937 году в честь годовщины революции. Самое чудесное, что это был последний тираж, сделанный с подлинных авторских досок. Они выглядят настолько свежими, будто сделаны вчера.

ГУСЬКОВ: Кстати, кино ведь тоже часть вашего творчества. На вас Эйзенштейн так повлиял, что вы решили снимать фильмы?

ЛОНГО: Совершенно верно. Впервые я посмотрел его фильмы, когда мне было около двадцати, и они взорвали мне мозг. Но мне, американцу, было сложно уловить политический подтекст. Мы тогда не очень понимали, как работала советская пропаганда. Но если оставить за скобками этот аспект, сами фильмы просто восхитительны.

ГУСЬКОВ: У вас, как у Эйзенштейна, тоже было не все гладко с кино?

ЛОНГО: Да уж. Мне, конечно, не приходилось иметь дело со Сталиным, когда я снимал «Джонни Мнемоника», но все эти голливудские засранцы попортили мне кровь. Они всеми силами пытались испоганить фильм.

ГУСЬКОВ: Чертовы продюсеры!

ЛОНГО: Можешь представить?! Когда я начинал работу над фильмом, мой друг Киану Ривз, который в нем снимался, не был еще так известен. Но тут вышла «Скорость», и он стал суперзвездой. И вот кино готово, а продюсеры решают сделать из него «летний блокбастер». (Возмущенно.) Запустить его в тот же уик-энд, что и очередного «Бэтмена» или «Крепкий орешек». Что тут сказать, у меня бюджет был 25 миллионов долларов, а у этих фильмов — по сотне. Естественно, «Джонни Мнемоник» провалился в прокате. К тому же чем больше денег вбухивают, чтобы сделать блокбастер, тем хуже результат. Они, конечно, могли без проблем меня уволить, но я остался и постарался сохранить где-то 60 процентов от изначальной задумки. И да, (выдерживает паузу) я хотел, чтобы фильм был черно-белым.

ГУСЬКОВ: Вы хотели сделать экспериментальное кино, но вам помешали. На выставке у вас руки развязаны?

ЛОНГО: Конечно. Моя идея состоит в том, что художники запечатлевают время, как репортеры. Но тут такая проблема. Например, у моего друга пять тысяч снимков на айфоне, и этот объем тяжело осмыслить. А представь: ты заходишь в зал, где в замедленном темпе показываются фильмы Эйзенштейна. Кино уже не воспринимается как единое целое, но ты можешь рассмотреть, насколько совершенен каждый кадр. То же с Гойей — у него более 200 офортов. У зрителей глаза остекленеют от такого количества, поэтому мы выбрали несколько десятков, которые наиболее совпадают по настроению со мной и Эйзенштейном. Так же и с моими работами: Кейт провела строгий отбор.

ГУСЬКОВ: А массовая культура на вас оказала сильное влияние?

ЛОНГО: Да. Мне 63 года, я из первого поколения, выросшего с телевидением. Ко всему у меня была дислексия, я начал читать только после тридцати. Сейчас-то я много читаю, а тогда больше смотрел картинки. Это и сделало меня тем, кто я есть. В мои школьные годы начались протесты против войны во Вьетнаме. Один паренек, с которым я учился, погиб в Кентском университете в 1970-м, там солдаты расстреляли студентов. До сих пор помню фотографию в газете. Моя жена, немецкая актриса Барбара Зукова, очень испугалась, узнав, насколько эти образы застряли у меня в голове.

ГУСЬКОВ: А как вы пришли к графике?

ЛОНГО: Мне важно, чтобы в мои произведения был вложен труд, месяцы работы, а не просто нажатие на кнопку. Люди не сразу понимают, что это не фото.

ГУСЬКОВ: Для Эйзенштейна его рисунки, как и фильмы, были способом терапии, чтобы справиться с неврозами и фобиями, обуздать желания. А для вас?

ЛОНГО: Думаю, да. У некоторых народов и племен похожими делами занимаются шаманы. Я понимаю это так: сходит человек с ума, запирается в своем жилище и начинает создавать объекты. А потом выходит и показывает искусство людям, которые тоже страдают, и им становится лучше. Искусством художники исцеляют себя, а побочный продукт — помощь окружающим. Это, конечно, звучит глупо (смеется), но мне кажется, что мы современные знахари.

ГУСЬКОВ: Или проповедники.

ЛОНГО: А искусство и есть моя религия, я в него верю. Во имя него хотя бы не убивают людей.

Интервью
Добавить комментарий