Ироничный Пепперштейн прославился на весь художественный мир благодаря своей умной графике, в которой чувствуется на редкость непошлая русская нота — литературная и лаконичная. Кастанеда и Берроуз русской арт-сцены на границе 1990-х и 2000-х написал вместе с коллегой по Инспекции «Мед. Герменевтика» Сергеем Ануфриевым роман в двух томах «Мифогенная любовь каст», прочесть который — как попасть в закрытый клуб: понять его многочисленные образные и литературные коды доступно не каждому. В конце прошлого года на церемонии вручения премии Кандинского Пепперштейн показал еще один свой талант — вместе с трэш-шапито КАЧ он исполнил рэп, напичканный обрывками множества поп-шлягеров. Уже тогда тема водной стихии, раскрытая в новой серии работ, дала о себе знать. Лихо перефразируя Лагутенко и Николаева Пепперштейн заявил: «Мы кораллы — принцы моря и принцессы океана…» Выступление шло в видеоформате, в парике и костюме а-ля Джек Воробей.
На предложение Interview пообщаться с Пепперштейном моментально откликнулась сверхзанятой арт-менеджер Кристина Штейнбрехер, возглавляющая сразу несколько арт-проектов.
Мы начинаем встречу ровно в полночь в квартире московских друзей Пепперштейна, которая служит ему студией и временным домом. На вопрос, где он вообще живет, Павел ответил, что находится «в более-менее струящемся состоянии». Он почти совсем не летает на самолете и планирует освоить водные пути сообщения, чтобы бывать на Востоке, куда его очень тянет. И даже лифтом художник никогда не пользуется, поднимаясь даже на самые высокие этажи пешком.
Павел подбирает темные очки для съемки: «Когда совершенно незнакомые мне люди вдруг узнают меня, это вызывает очень неприятное ощущение».
ПАВЕЛ: О чем будем беседовать в целом?
КРИСТИНА: Об искусстве, о твоих работах, о твоей жизни.
ПАВЕЛ: Мне в целом интереснее беседовать о человечестве, о животных, о ландшафте, чем о каком-то конкретно взятом человеке. Как сказал Сталин… А как он, собственно, сказал… А он вообще не об этом сказал. Жизнь и смерть человека… В общем, не подходит. (Смеется.)
КРИСТИНА: В твоих работах появляются какие-то фразы на английском. Откуда ты их берешь?
ПАВЕЛ: Они моего собственного изобретения.
КРИСТИНА: А их кто-то вычитывает за тобой?
ПАВЕЛ: Обычно я пишу как получится и все ошибки оставляю. А иногда, как правило, совершенно случайно кто-нибудь мне указывает на ошибку, и в зависимости от настроения я исправляю. Иногда это связано с графически-эстетическими соображениями. Подойдет ли сюда исправление с перечеркиванием или нет, но в новых работах встречаются какие-то английские фразы, которые я взял из перевода одного очень хорошего переводчика, он-то понимает тему.
КРИСТИНА: Судя по некоторым цитатам, ты читаешь по-английски?
ПАВЕЛ: Не так уж много. Хм. Мне лень. Я читаю по-русски. Но если вдруг какой-то припадок острого интереса к английскому тексту, то могу, конечно. Я принадлежу к разряду персон, которым говорить по-английски гораздо легче, чем слушать по-английски. Я могу все что угодно сказать, но как только мне что-то начинают говорить на чужом языке, я, как правило, не слушаю. Вообще, одни художники воображают каких-то зрителей, а я апеллирую к довольно абстрактным понятиям, которым и адресую свою деятельность. Очень много чего я адресую английскому языку. Я с ним общаюсь. Это не то же самое, чем просто на нем говорить или читать. Это общение носит защитный характер. Мой интерес в том, чтобы глубоко изучить английский язык, но не в смысле овладеть. Изучить его скрытый уровень. Это изучение нужно не мне, так как никакой карьеры с английском я делать не собираюсь. Это нужно русскому языку. Для защиты. Я занимаюсь защитой русского языка от растворения.
КРИСТИНА: Так как же ты относишься к английскому языку?
ПАВЕЛ: Я очень люблю английский язык. Мне все в нем нравится, и прежде всего его звучание, фонетика. Это мне очень помогает — как известно, любовь заменяет знание. Более того, они часто друг друга вытесняют.
«В советское время всем надо было рисовать цветочек или рабочего с крестьянкой, а хотелось написать на стене “***”, а сейчас заставляют писать “***”, а всем хочется цветочек или крестьянку»
КРИСТИНА: Исследуя английский язык, ты ищешь синонимы, стараешься разобраться в нем или используешь шаблоны?
ПАВЕЛ: Я стараюсь ощутить его возможности. А если переходить к идеям данной выставки, то я решал, по праву ли английский занял на нашей планете доминирующую позицию? По праву ли английский — язык планеты Земля? И после долгих медитаций на этот вопрос я решил, что да, по праву. Потому что английский в наибольшей степени передает фонетику моря, водяной стихии. А на нашей планете моря больше, чем суши. В принципе, русский язык тоже подходит для интернационального общения. И подошел бы (как и испанский, и другие языки) в качестве языка международного общения на Земле. Но русский куда сухопутнее. Это можно почувствовать при анализе таких слов как «мир» и «world». Фонетика слова «мир» — это фонетика достаточно сухой поверхности, распростертой под солнечным светом, хорошо освещенной, хорошо видной по краям. А «world» — это явно морская бездна, Мальстрём, воронка, закручивающая внутрь. Эта концепция мира непрозрачного существования, дыхания бездны, дыхания морского свойства присутствует в английском языке — это, конечно, мощный завораживающий момент, который соответствует физическому развитию планеты. (Тихо смеется.)
МАРИНА: А в чем тогда русалочность русского языка (во вступительном тексте к выставке Пепперштейн сравнивает английский и русский с двумя русалками. — Interview)?
ПАВЕЛ: Про это можно долго говорить в духе филологии и лингвистики. Прежде всего речь идет о каком-то поэтическом образе, которому соответствует язык. Я думаю, всеми нами ощущается русалочья природа языка, на котором мы говорим. Само слово «русалка» непосредственно связано со словом «Россия» и «Русь». По предположениям ученых, слово «русский» происходит от слова «русый», что изначально означало не цвет волос, а состояние их распущенности. Русыми называли девушек с распущенными волосами. Хотя вроде Россия живет все время в каких-то несвободных традициях, но все ощущают, что источник всего русского — полная распущенность. (Cмеется.) Свобода русалки. И, видимо, единственная форма свободы, доступная в нашей стране, — это свобода отказа от всего остального мира. Свобода ухода в другую, альтернативную стихию, что, собственно, и делает русалка. И потом, это энтузиастическое затягивание за собой в уже освоенную стихию каких-то интересующихся — то ли утопленников, то ли не утопленников.
МАРИНА: Живых. Живых прикольнее. Они сопротивляются…
ПАВЕЛ: Или наоборот! В общем, отсылаем телезрителей журнала к кинофильму «Пираты Карибского моря», последний выпуск, который являлся непосредственным вдохновителем вот этих всех работ.
КРИСТИНА: Хорошо. А если говорить о человечестве, то меня интересует категория времени. Что для тебя значит измерение времени?
ПАВЕЛ: Время очень меня гипнотизирует. Я постоянно медитирую на его поток. Если говорить о том моменте, который предшествует творческим поступкам, то мне очень важно ощутить некую свободу от времени. Я нуждаюсь в состоянии безвременья, в таком, когда ты вообще не понимаешь, какой сейчас год, век. Состояние, выраженное поэтом Борисом Леонидовичем Пастернаком в знаменитой фразе «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?».
КРИСТИНА: Как ты ощущаешь, время проходит быстро или медленно?
ПАВЕЛ: Оно движется очень неравномерно и прихотливо. То очень быстро, то очень медленно. Бывает такое состояние, что ты не знаешь, где ты находишься. Бывает состояние, что ты не знаешь, когда происходит то, что происходит. И это состояние некоторые люди любят, а некоторые — нет. Я — люблю. И соответственно, если говорить о психологическом наполнении своей продукции, то я стремлюсь передать этот эффект, чтобы было непонятно, когда вся эта продукция сделана. И если в ней присутствует нечто злободневное, актуальное, то тут же есть и от других моментов времени и нечто такое, что для сегодня является табуированным. Или можно употребить другое слово — вытесненным в наш конкретный момент времени.
«Вот две русалки, которые олицетворяют собой два языка — русский и английский, и люди между ними, находящиеся то ли в спящем, то ли в загипнотизированном, то ли в галлюцинирующем состоянии. Их расположение между собой напоминает структуру баяна или аккордеона — спящие люди являются мехами, а русалки — боковыми панелями с кнопками. Таким образом, эти два языка нами всеми управляют. Можно заметить, что там затесались не только люди, но и существа, которые совершенно не зависят от структур русского и английского языка. Вот о чем никогда не надо забывать».
КРИСТИНА: У тебя какое ощущение себя — что ты очень много сделал, или еще очень много впереди, или что ты очень много делаешь сейчас?
ПАВЕЛ: У меня вообще, надо сказать, очень слабое ощущение себя. Я слабо ощущаю себя как нечто реальное. Иногда у меня нет никакого ощущения себя. Долго я живу или недолго, мало сделал или немало? Вообще нет ощущения, что я что-либо сделал когда-либо. Очень часто у меня чувство, будто я только что родился, то есть никогда ничего не делал. Более того, очень часто бывает ощущение, что я никогда ничего и не сделаю. (Хохочет.) Это ощущение постоянно присутствует! И этому ощущению сопутствует другое ощущение, когда я что-то делаю, что это делаю не я. Что это параллельно кто-то делает. Так что вот так.
МАРИНА: Известно, что вы почти не пользуетесь техникой. Отключение мобильного способствует возникновению чувства безвременья?
ПАВЕЛ: Выключение мобильника, конечно, увеличивает шанс отловить состояние безвременья. Конечно, свобода от гаджетов или чувство, что они выключены, — важнейшая вещь!
КРИСТИНА: И все-таки в твоих работах чувствуется поток информации, и у тебя есть доступ к текущим событиям. Как у тебя создается, некий side-guides окружающей действительности?
ПАВЕЛ: Я целенаправленно не капсулируюсь. Просто мне нравятся эти состояния. Это не значит, что я им предаюсь целиком и полностью. Но, конечно же, я воспринимаю информацию. Я иногда общаюсь с гаджетами, либо напрямую, либо опосредованно. Мне рассказывают новости. Медиасообщения требуют медиапосредников.
МАРИНА: Твоя последняя книга называется «Пражская ночь». И учился ты в Праге. Было приятно обнаружить в Пражском музее современного искусства почти целый зал твоего отца Виктора Пивоварова. Как ты связан с этим городом и, возможно, чешским языком?
ПАВЕЛ: Конечно, связано очень много всего. В том числе то обстоятельство, что еще один иностранный язык, который я знаю кроме английского, — это чешский. Для меня чешский — это возможность посмотреть на славянский язык одного с русским семейства, но несколько с другой стороны. Чешский сохранил очень многие старые славянские структуры, которые исчезли в русском в результате его шлифовки для циркуляции среди разных народов. Чешский язык таких потребностей не имел. Он всегда был языком небольшого народа, в языковом отношении крайне подавленного. В городах говорили по-немецки. И в течение долгого времени чешский был языком деревенским. И он сохранил какую-то почти сказочную нежность и детскость, которая самим чехам не слышна. Я не знаю, слышна ли эта детскость и нежность носителям других языков, но, безусловно, она слышна всем носителям славянских языков. Такая пронзительная трогательность.
МАРИНА: Ну да, там и имена смешные — Ежи, Гржмилек…
ПАВЕЛ: Там все такое дико смешное и уменьшительное. Точнее, это нам кажется так, а в чешском это не уменьшительно-ласкательные, а просто слова. Но для русского уха они звучат по-детски.
КРИСТИНА: Ты там бываешь?
ПАВЕЛ: Да, вот зимой был там, сразу после Нового года.
КРИСТИНА: Скажи, а почему ты стал исполнять и писать рэп?
ПАВЕЛ: Рэп — такое состояние, в котором на данный момент находится то, что когда-то называлось поэзией. Скорее всего, это временный эффект, но сейчас лирический текст без музыки не прокатывает. Наша культура впитала рэп так, что даже шансон в ритме хип-хопа пропевается. Универсальный язык. Рэп — говорилка под музыку — меня привлекает тем, что это непрофессионализированная область. Я — враг профессионализма, я не хочу ни в чем быть профессионалом. И я действительно занимаюсь этим, пишу тексты, записываю, снимаю даже клипы какие-то. Единственное, чего я не делаю — не выступаю публично, только записываю клипы. На выставке «Офелия» рэпа не будет, хотя я применял свой рэп на выставках в качестве озвучки. А для проекта «Офелия» я хотел бы сделать озвучку в виде песенки русалочки, которая звучала в «Пиратах Карибского моря». Мне эта песенка про любовь русалочки к морячку очень понравилась.
КРИСТИНА: Кто тебе делает бит под рэп?
ПАВЕЛ: Музыканты, мои друзья. Причем под каждый рэп кто-нибудь другой. Пока что получается совершенно разностильная музыка. Иногда это совершенно абсурдное сочетание музыки и текста. Но меня абсолютно это удовлетворяет. Рэп Future, который звучал на на моей экспозиции, — очень правдорубческий, обличающий современное искусство. Звучал под легкомысленно позвякивающее итало-диско, и очень неплохо получилось.
МАРИНА: Как ты относишься, кстати, к растущему числу биеннале, ярмарок, музеев современного искусства в мире?
ПАВЕЛ: Я отношусь к современному искусству как к сумме институций и социальному явлению достаточно критично. У меня нет кристально выточенной позиции на этот счет, но возникает впечатление, что это формирование изнутри весьма тоталитарное, обладающее своими цензурирующими механизмами. Эти механизмы более-менее закамуфлированы, но достаточно грубы, навязчивы. Структура эта имеет тенденцию к превращению в религиоподобное образование, и именно поэтому сейчас мы наблюдаем трения с представителями других конфессий. На полном серьезе говорится, что надо строить храмы: «Товарищи, храмы нужны!» Можно подумать, их нужно непременно построить во всех городах, иначе души населения низвергнутся в ад. А религия эта носит такой подинфернальный характер. Нельзя сказать, что это сатанизм, но такое как бы адопоклонничество. (Cмеется.) Это, конечно, не поклонение самому царю зла, а, скорее, размазанное сентиментальное поклонение злу в его совокупности. Конечно, можно говорить об этом более карикатурно. В советское время всем надо было рисовать цветочек или рабочего с крестьянкой, но всем хотелось написать на стене «***», а сейчас заставляют писать «***» на стене, а всем хочется цветочек или крестьянку. Тоталитарность, которая живет внутри современного искусства, к сожалению, усиливается. И что думают по этому поводу сами художники, становится все более и более неважно. Демонстрация принадлежности к другим конфессиям практически запрещена, то есть современный художник должен говорить про себя, что он атеист, но на самом деле он не атеист, а принадлежит к религии «современное искусство». А вот как относиться к этой религии и зачем она возникает? Можно на нее смотреть весьма прекраснодушно, считая, что это религия освобождения, вместе с которой к человеку из самых широких слоев населения должна прийти индивидуальная свобода самовыражения в самых непредсказуемых формах. Но ведь, я надеюсь, все же понимают, что это не так? Хм. Даже близко ничего подобного. Смешно об этом говорить. Это очередное зомбирование, которое довольно мощно раскручивается по возрастающей. И действительно, понастроят всюду храмы. Большой шанс этому всему осуществиться. Ну и потом какая-то следующая религия будет с большим трудом разрушать этих ложных богов. Низвергать идолов. И так до бесконечности.
МАРИНА: А ты религиозен?
ПАВЕЛ: Вообще я к религиям отношусь очень хорошо. Но вот к этой религии не принадлежу. Положительный потенциал религии современного искусства, может быть, когда-нибудь проявится, только пока что его не видно. Я думаю, что чем религия старше, тем больше она отшлифовала свои отношения с мозгами и душами населения и тем лучше, конечно. В протестантские периоды считается, что религия хороша в своем истоке, но я в этом абсолютно не уверен. И могу под этой неуверенностью подписаться 150 раз.
Фото: Юля Майорова
