На завершившемся вчера фестивале независимого кино Sundance прошла премьера документального фильма про знаменитую художницу «Marina Abramovic: The Artist Is Present», а в нью-йоркском музее МОМA открылась одноименная выставка. Журналистка Дина Волльмер встретилась с Мариной Абрамович после премьеры в Сандэнсе.
Открытие выставки предваряла «молчаливая» вечеринка, на которой гости ходили в белых наушниках и халатах, и запрещалось разговаривать. Это была ваша первая вечеринка в тишине? Как по-вашему, она удалась?
Все вечеринки одинаковые: слишком много людей, слишком маленькие порции еды и все время приходится ждать. Я ужасно скучаю на таких мероприятиях. Как-то раз я подумала, что хотела бы сделать что-нибудь удивительное. На свое 50-летие я попросила 450 человек разучить аргентинское танго. Мужчины должны были надеть смокинги, женщины — красивые платья любого цвета, кроме красного, потому что в красном была я. На то, чтобы все организовать, у меня ушло целых полгода. Каждому приглашенному я посылала информацию о ближайшей от него школе танцев. Еще я попросила директора музея сделать для меня торт. За пять минут до полуночи четыре юноши внесли на носилках торт в виде моего тела из марципана. Каждый шрам, который остался на мне после моих перформансов, был сделан из шоколада. Люди отрезали кусок меня и ели. Затем дверь открылась снова, и появился сам директор, совершенно голый с галстуком-бабочкой. Это было невероятно, американские коллекционеры не верили своим глазам. Такого просто не могло произойти в США. Моя следующая вечеринка была в Гугенхайме, в честь моего шестидесятилетия. Я пригласила тьму людей, в числе которых была группа Anthony and the Johnsons. На свое семидесятилетие я устрою нечто грандиозное. Но тебе придется подождать еще пять лет, чтобы увидеть это.
Хороший ответ и отличная вечеринка. Моя мама — она психиатр и психоаналитик — была вместе со мной на открытии твоей выставки и сказала: «Я не вижу разницы между тем, что делает Марина, и тем, что делаю я».
Разница — в контексте. Если ты работаешь психоаналитиком, твоя работа лежит в этом контексте. Если ты пекарь, который печет хлеб, то ты пекарь. Если ты печешь самый лучший хлеб на земле, это еще не делает тебя художником, но, если ты печешь хлеб в галерее, тогда да, ты — художник. Контекст определяет разницу. Мой контекст — искусство. Люди говорят: «Ты можешь сидеть не в музее, а на вершине горы и быть йогом, в чем разница?» И снова — в контексте. Я не йог. И я не на горе. Я функционирую, как художник. Вот и вся разница.
В фильме «Marina Abramovic: The Artist Is Present» вы говорите, что ходили к аналитику.
Да, впервые в жизни мне пришлось это сделать, потому что я разводилась. Господи, это была катастрофа.
Вы что-нибудь использовали из опыта психоанализа в выставке в МОМA?
Раньше я никогда не ходила к психологу. Я всегда думала, что чем больше несчастий случилось в детстве, тем лучшим художником ты получишься, потому что у тебя будет больше материала для творчества. Не думаю, что кто-то делает что-нибудь из-за ощущения счастья. Счастье — это такое благостное состояние, для которого не нужно быть креативным. Ты не становишься творческим от счастья, ты просто счастлив. Творческий же ты, когда несчастен и подавлен. Только тогда ты находишь ключ к преобразованию вещей. Счастье не нуждается в преобразовании. Я жила в сложном политическом режиме, и это обстоятельство накладывало отпечаток на мои работы. Когда мой муж ушел, и мы потом развелись, мне очень хотелось понять, что пошло не так. За этим я пошла к психоаналитику. Возможно, мне это и правда помогло. После развода я поехала в Бразилию и сходила там на встречу к шаманам. Я провела с ними пять дней в лесу. Эти дни дали мне больше, чем три года психоанализа. Америка, конечно, одержима психоанализом. Когда я приехала в Америку, все спрашивали: «Кто твой психоаналитик?», «Кто твой стоматолог?» «Как? У тебя нет ни того, ни другого?»
Есть ли моменты, когда вы сомневаетесь в себе?
Я самый счастливый человек на земле. Перфоманс стал для меня сакральной вещью. Во-первых, чтобы заниматься этим, нужно выкладываться на 100%. Брюс Науман говорил, что искусство — это вопрос жизни и смерти. Это звучит мелодраматично, но это действительно так. Вот почему перфомансы могут менять людей. Но при этом я много видела и даже сама сделала несколько совершенно ужасных перфомансов. Был один в 70-х — где-то в середине действия я поняла, какая же это лажа. Это было невероятно: мне стало плохо, поднялась температура, меня начало тошнить. Физически — я была в полном ауте. Но этот опыт очень ценен, так как провал — важная часть в становлении художника. Вы должны рисковать своей работой. А рискуя, вы отправляетесь на незнакомую территорию, где можете провалиться. И вы учитесь на этих ошибках. Если вы не рискуете, значит, делаете одно и то же. Тогда вы скучны и даже себя не можете удивить. Я ненавижу повторы. Я даже за молоком хожу в магазин разными путями, чтобы не вырабатывать никаких привычек. Привычки — это ужасно. Так что для меня очень важно жить в том, что я называю пространством между. Автобусные остановки, поезда, такси или комнаты ожидания — лучшие места, потому что вы открыты судьбе, вы вне защищенного пространства, все что угодно может произойти. Я ненавижу мастерские. Это ловушка. Вы идете туда, чтобы сделать что-то новое, но ничего не получится. Нужно жить своей жизнью, а идеи придут, пока режешь лук, идешь в ванную или по улице.
«Я, как и все, люблю плохое кино и пустую болтовню. Когда я выступаю, то задействую самое высокое, что во мне есть, но затем нужна разрядка. И я открыто говорю: мне нужно мороженое»
Вы сказали, что фильм показывает вас с самых разных сторон. Может, что-то все же упустили?
Господи. Может, не сказано, что я боюсь акул. Мне кажется, многие критикуют мою любовь к моде. В 70-х, если ты красила губы и ногти, да вообще пользовалась косметикой, как я сейчас, то ты была не художником, а шлюхой. Страшная одежда, ботинки с дырами и кожаные куртки — только к 40 годам я попрощалась со всем этим. Я чувствовала себя толстой, страшной, никому не нужной. Это было такое отвратительное чувство, что в тот же момент я сказала себе, что я не должна никому доказывать, что я нормальный художник. Я пошла к парикмахеру. Я изменила себя. Купила свою первую модную одежду — это был Ямамото.
Да, это тщеславие, но почему бы и нет? У каждого столько разных лиц, обращенных на публику, но большинство людей показывают лишь одно, пряча все остальное, будь то наркозависимость или что-то еще. Я не пью, не принимаю наркотики, мне это совсем неинтересно. У меня самая обычная жизнь, и я на самом деле ненавижу вечеринки. Я никогда никуда не хожу. Но я люблю моду. Я люблю объедаться шоколадом: мне сколько ни дай, все мало будет. Я люблю плохое кино. Я люблю пустую болтовню, как и все. Когда я выступаю, то задействую самое высокое, что во мне есть, но затем, когда достигаю пика, нужна разрядка. Я открыто говорю: мне нужно мороженое. Так что нет, мне не кажется, что мы что-то упустили в этом фильме.
