Художник Виктор Пивоваров: «Я считаю, что иконой XXI века является круг»

Отправляя на интервью Павла Пепперштейна (художника, литератора и сына Пивоварова), редакция Interview представляла себе такую семейную идиллию. Павел достает подшивки журналов «Веселые картинки» и «Мурзилка», знаменитые издания «Снежной королевы» и «Оле-Лукойе» 70-х годов, которые иллюстрировал Виктор Дмитриевич, — оба смеются, вспоминают былое. Вместо этого получился умный, глубокий разговор двух равноценно талантливых мастеров: про иконоборчество в современном искусстве, коллективный страх перед прошлым, дзенские принципы рисования и гиперпамять Вселенной. Настоятельно рекомендуется к прочтению — для повышения уровня IQ и чистой радости познания.

ПЕППЕРШТЕЙН: Папа, привет! Расскажи, пожалуйста, читателям про свои новые выставки в Москве.

ПИВОВАРОВ: Их две с половиной. В музее «Гараж» — большая (до 18 июня). Поменьше — в Пушкинском музее (до 16 мая). И еще половинка — наша с тобой, в галерее «Ираги» (Galerie Iragui до 24 апреля.  Interview). В «Гараже» самая главная, называется «След улитки». Выставка построена как путешествие. Каждый зал — его этап. Причем работы подобраны непривычные для московского зрителя. Основных областей, в которых я работаю (поэзия, лирика, гротеск, юмор, нарратив, фигуральная живопись), не будет. Вещи собраны либо абстрактные, либо, если можно так сказать, концептуально-абстрактные.

ПЕППЕРШТЕЙН: Почему «След улитки»?

ПИВОВАРОВ: У меня есть картина с таким названием, но, как это ни парадоксально, ее в «Гараже» не будет. Она будет в Пушкинском музее. А в «Гараже» только привязка к этой улитке и к этому следу текстовая. Звучит так: «Улитка оставила след на песке, / Полетов своих траекторию, / Узкий путь шлифовальщика перламутровых пуговиц». Стихотворение представляет собой внутреннюю программу этого путешествия. А образы — улитки, которая двигается очень медленно, и шлифовальщика перламутровых пуговиц — важны для контекста.

ПЕППЕРШТЕЙН: Объяснишь?

ПИВОВАРОВ: Я думаю, ты улавливаешь отсылку к Герману Гессе и его «Игре в бисер». Шлифовальщик — образ художника или искусства, ориентированного не на актуальность, а на то, что волнует каждого человека всегда.

ПЕППЕРШТЕЙН: Классно. Еще, конечно, вспоминается фрагмент из произведения Пруста, где тоже фигурирует след улитки.

ПИВОВАРОВ: Напомни мне, пожалуйста.

ПЕППЕРШТЕЙН: Это место из романа «По направлению к Свану», где окольными словами описывается процесс онанизма, которым занимается автор, уединившись в красивой уборной. Там есть окошко и листья цветущего дерева или жимолости. Я не помню точно. Немножечко видна башенка готического собора. В непрямолинейных выражениях рассказывается, как он там стоит, смотрит на этот красивый вид, воображает себе встречу с какой-то селянкой и, видимо, кончает на листья дерева. Этот поэтически написанный многоступенчатый пассаж заканчивается тем, что бесплодные, но страстные усилия воображения результируются в виде следа улитки, которая оставляет это воображение на ветвях дерева или на листьях. В чем, конечно, тоже можно усмотреть метафору творчества в целом.

ПИВОВАРОВ: Его я в виду не имел, но это очень тепло, что называется. Я исходил из совсем живого впечатления. Примерно как в знаменитом рассказе о «Боярыне Морозовой» Сурикова, который никак не мог найти образ боярыни, пока не увидел ворону на снегу. Так вот, я очень долго не мог придумать название этой выставке, пока в один прекрасный день не увидел на дорожке улитку и серебристый, перламутровый след, который на моих глазах на солнце высыхал, испарялся, исчезал. И этот образ мимолетности, щемящей такой сладости и боли от этого исчезания был абсолютно точный.

ПЕППЕРШТЕЙН: Дзенский такой. И точно так же об искусстве дзен напоминает ворона на снегу. Кроме истории про Сурикова есть еще известный принцип дзенского рисования, который так и называется — «ворона на снегу». Принцип заключается в том, что ты рисуешь ворону на снегу, пока тебе не удается действительно нарисовать только эту самую ворону на этом самом снегу. Задача избавиться от всех символических, аллегорических прочтений, если я правильно понял эту практику. Ты мог бы сказать что-то о влиянии дзена на твое искусство и сознание?

ПИВОВАРОВ: Влияние значительное, но не прямое. Мне недоступны практики дзена, потому что я воспитан на европейской школе. Я ищу ощущение мимолетности соединением слова и изображения. Или даже изображение не совсем правильно, ведь речь идет об абстрактных формах. То стихотворение о следе улитки, которое я прочел, завершает цикл картин «Сады монаха Рабиновича». Это сады умозрительные, там нет никаких растений или фруктов. Главный плод, который в этих садах растет, — круг. Так и я соединяю разные круги со словами, и в этой тонкой связи я, как мне кажется, прикасаюсь к ощущению мимолетности.

ПЕППЕРШТЕЙН: Давай теперь про выставку в Пушкинском музее.

ПИВОВАРОВ: Она камерная — из восьми картин, которые написаны по мотивам работ старых мастеров. Четыре по Кранаху, две по Брейгелю, одна по Джованни Беллини и еще одна по картине анонимного мастера, которая находится в музее в Лейпциге.

ПЕППЕРШТЕЙН: В этих постренессансных работах я вижу возврат к твоим юношеским произведениям, что висели у нас дома. Почему через много-много лет тебя снова примагнитила ренессансная живопись?

ПИВОВАРОВ: Я хожу кругами. Ты, конечно, абсолютно прав, что это определенное возвращение к моему давнему увлечению искусством поздней готики и раннего Ренессанса. Поэтому образцы, на которые я опирался в серии для Пушкинского музея, касаются художников, стоявших у истоков европейской картины. Цикл называется «Потерянные ключи». Моя встреча с классическим европейским искусством волнующая еще и потому, что мы очень многое в нем не понимаем. Вопиющим примером потерянных ключей является, конечно, Босх. Никакие специалисты не могут расшифровать его картины, которые для современников наверняка были абсолютно прозрачны. Этот феномен я использую двойным способом. С одной стороны, я напоминаю о том, что мы не можем прочитать старые картины. С другой — я сам сознательно забрасываю ключи куда-нибудь подальше в траву для того, чтобы было неясно, что там нарисовано и что это означает. Так я даю огромную возможность зрителю самому дополнить и додумать содержание картин.

ПЕППЕРШТЕЙН: То есть сам делаешь работу, которую в случае старых художников сделало время?

ПИВОВАРОВ: Верно.

ПЕППЕРШТЕЙН: Ретроимпульсы в сторону классического наследия мы видим не только у тебя, но и у некоторых современных авторов в Германии, в Англии. Как думаешь, это может сложиться в ретротренд наподобие прерафаэлитов?

ПИВОВАРОВ: Отвечаю отрицательно. Это отдельные личные безумства, больше ничего. Тем не менее подобные консервативные тенденции будут возникать постоянно, поскольку есть ощущение, что современное искусство и современная культура разорвали связь со своим великим прошлым. Но связи не разорваны, просто их труднее увидеть. И ретротенденции будут служить напоминанием о той культуре, которую мы не потеряли.

ПЕППЕРШТЕЙН: А вот еще что хотелось бы тебя спросить…

ПИВОВАРОВ: Паша, извини, что я тебя перебиваю, но, поскольку ты следишь за такими вещами, ты не мог не обратить внимание на новейшее открытие гравитационных волн.

ПЕППЕРШТЕЙН: Да, конечно, обратил.

ПИВОВАРОВ: И это означает открытие четвертого измерения. Так говорят комментаторы.

ПЕППЕРШТЕЙН: Тема открытия гравитационных волн радостная и праздничная, но у меня к тебе другой вопрос. В современном искусстве мы замечаем довольно мощное движение, которое можно назвать арт-вандализмом. Например, произведения британцев братьев Чепмен, которые покупают на аукционах классические произведения старинных художников (в частности, приобрели одну из версий «Голгофы» Питера Брейгеля Младшего) и портят их, пририсовывая разные гадостные элементы. Как думаешь, почему именно в наше время не только в искусстве, но и просто в жизни наступил мощный иконоборческий период? Такое беспрецедентное разрушение тех памятников древности и прошлого, которые каким-то чудом уцелели?

ПИВОВАРОВ: Я бы категорически не ставил на одну доску феномены, связанные со столкновением цивилизаций, которые происходят сейчас, и то, что мы наблюдаем в искусстве. Те же братья Чепмен картины не уничтожают, а дорисовывают. И я проблемы вандализма, в отличие от тебя, тут не вижу, потому что эти картины вторичные (за исключением упомянутой тобой работы школы Брейгеля) — рыночные, базарные старенькие портреты. И Чепмены своими дорисовками, наоборот, возвратили им жизнь.

ПЕППЕРШТЕЙН: Если можно тебя прервать, там речь идет не просто о разрисовке. Я отмечаю, что всему придаются макабрические, распадные формы. Из глаз нарисованных людей лезут черви.

ПИВОВАРОВ: Я тебе встречный вопрос хочу задать. А как ты относишься к фильмам Кроненберга?

ПЕППЕРШТЕЙН: Честно говоря, терпеть их не могу.

ПИВОВАРОВ: А как культуролог что скажешь?

ПЕППЕРШТЕЙН: Личное отношение может быть спонтанно негативным или спонтанно позитивным. Но тут мы говорим даже не об одном конкретном авторе и личном отношении к нему. Речь о явлении, которое проступает на разных участках арт-деятельности и, значит, является симптомом. Многие художники, уловив этот импульс, ему поддаются. И он, конечно, общечеловеческий. Даже дети любят пририсовывать к картинкам в школьных учебниках всякие неприличные детали. Обозначим это словом «вандализм».

ПИВОВАРОВ: А наш дорогой Фрейд что бы на это сказал?

ПЕППЕРШТЕЙН: Это все про невроз, страх перед прошлым и желание как-то от этого страха избавиться. Но Фрейд изучал индивидуальные неврозы, а здесь коллективный страх перед прошлым, который в одни времена слабеет, в другие обостряется. Возможно, люди боятся будущего, но переносят свой страх и свои деструктивные панические реакции в область прошлого.

ПИВОВАРОВ: Мне очень нравится такая интерпретация. Продолжай.

ПЕППЕРШТЕЙН: Есть и другая версия. Возможно, те беды и несчастья, которые обрушиваются в очередной раз на человеческий мир, актуализируют какие-то травматические моменты именно в прошлом. Потому что в каждом вандализме присутствует доля магии. Человечество начинает заговаривать свои страхи, пытается нащупать терапию. Сам акт разрушения становится более важным, чем акт создания. И конечно же, чем больше разрушено артефактов, тем выше рыночная цена оставшихся.

ПИВОВАРОВ: Если ты говоришь, что в современном искусстве эти тенденции варварские существуют, и ссылаешься на тех же Чепменов, то не забывай, что есть процессы гигиенические. Современная западная цивилизация тотально музеефицировала всю культуру прошлого, сделав ее абсолютно приторной. Окружила огромным количеством фальшивых интерпретаций, превратила ее в предмет торговли. И я допускаю, что у огромного количества художников в знак протеста поднимается рука, чтобы все разбить вдребезги к чертовой матери. Очень хитрые ребята используют этот механизм в коммерческих целях, но есть и художники, которые совершенно искренне берут топор, не получая никакой выгоды.

ПЕППЕРШТЕЙН: Но возникает подозрение, что манипулируют всеми другие силы, которые повышают цену предметов. Например, разрушение древних артефактов сейчас на Ближнем Востоке повышает цену тех из них, которые уже оказались в коллекциях в Америке, в Европе.

ПИВОВАРОВ: С этим невозможно не согласиться.

ПЕППЕРШТЕЙН: У тебя страха перед вандалами, которые могут обрушиться на твои произведения, нет?

ПИВОВАРОВ: Нет. От этого никто не избавлен, но в итоге вообще ничего ни от чего не останется.

ПЕППЕРШТЕЙН: Или наоборот, все когда-либо созданное суперсохраняется в вечности.

ПИВОВАРОВ: По теории струн — даже много раз.

ПЕППЕРШТЕЙН: Да, тысячи отпечатков каждого произведения, каждого поступка и так далее. Давай тогда перейдем к теории гравитационных волн.

ПИВОВАРОВ: Тебе придется выступать в форме монолога, потому что я в этом ничего не понимаю, я просто пересказал тебе сообщение, которое для каждого человека звучит потрясающе.

ПЕППЕРШТЕЙН: Да, и это подтвержденное открытие является ответом на вандализм: как ни старайся, разрушить все невозможно. Все сохраняется в какой-то гиперпамяти (которая, в отличие от электронной памяти, имеет базовые физические основания) и, соответственно, неуязвимо.

ПИВОВАРОВ: Это так интерпретируется, да? Приятная новость.

ПЕППЕРШТЕЙН: И тут можно вернуться к началу нашего интервью. Ты говорил об абстрактных и философских работах, где в садах растут окружности, идеальные фигуры. Такой платоновский мир эйдосов, который не подвержен разрушению. Давай закончим на жизнеутверждающей ноте: надо медитировать на круг и другие идеальные геометрические фигуры. Эта практика уж точно не подведет.

ПИВОВАРОВ: Знаешь, я набрался наглости предположить, что вот если Малевич справедливо и прозорливо назвал квадрат свой иконой XX века, то я считаю, что иконой XXI века является круг.

ПЕППЕРШТЕЙН: Присоединяюсь к этому радостно.

ПИВОВАРОВ: Ура! Целую, Паша. Пока!

Интервью
Добавить комментарий