АНТУФЬЕВ: Сергей, я на днях пересматривал иллюстрации к русским сказкам в стиле ар-деко. Помните знаменитую картинку Билибина, где Василиса бежит с черепом в руке, а он освещает ей путь светом из глазниц? Иностранцам такие очень нравятся. А мы это все с детства видим.
ЯКУШИН: Знаете, в среднем человек восемь-девять раз в жизни сталкивается со смертью близкого человека. И каждая новая смерть его закаляет. Но даже дети, еще не имея дела со смертью, играют постоянно в эти «пиф-паф» и каждый день кого-то убивают. А родители исправно подсовывают им сказки про Бабу-Ягу, Кощея Бессмертного. Так и выходит, что все мы воспитаны на смерти, хотя я в детстве ее боялся чрезвычайно. Вы уже не помните, но раньше на похоронах играли духовые оркестры. Так сталинскую идею продвигали, что «все должно быть торжественно». А я этого не мог вынести, убегал домой, под кровать прятался, обкладывался тремя подушками, чтобы не слышать. В эти моменты я, конечно, не думал о смерти — просто боялся. А спустя много лет создал похоронную империю. В этом, конечно, есть определенная ирония.
АНТУФЬЕВ: Странно, в вашем саду при крематории видел гигантские скульптуры Иисуса, Будды, черепа, венки — и тут же рядом детская площадка, дельфин пластиковый, динозавр. У вас даже верблюд живет при крематории! Такое сказочное существо, скорбный единорог. Удивительное стилистическое месиво. Тотальная инсталляция.
ЯКУШИН: Когда люди смотрят в глаза этому верблюду, они успокаиваются и понимают: жизнь вечна. Вы не поверите, он меня сам позвал. Я поехал однажды на конный завод, чтобы купить черного коня. Стояла зима, на улице метель. И вот мне показывают табун коней, а я вдруг поворачиваю голову и вижу, как по этой снежной пустыне идет верблюд и смотрит прямо на меня. Я не мог оторваться. Он как будто мне сказал: «Забери меня отсюда!» (Смеется.) Я сразу спросил, продается ли он. За 100 тысяч в итоге купил.
А про нагромождение разного… Я просто однажды понял, что нужно здесь установить такие объекты, чтобы каждый имел возможность удовлетворить свои духовные потребности. Владыка наш не возражал, что рядом с Иисусом будет Будда. Так эта эклектика и появилась.
АНТУФЬЕВ: А когда это все у вас началось? Вот у Толстого, например, есть очень четкий момент, когда он полностью изменился по отношению к смерти — так называемый «арзамасский ужас».
ЯКУШИН: Это было в Нью-Йорке. Год 1978-й или 1979-й. Я приезжаю в похоронный дом, меня встречает его владелец. Говорит: «Пойдемте, у нас сейчас как раз идут похороны». Показывает дом: пустые комнаты, бальзаматорскую, а потом заводит в похоронный зал. И я понять не могу, где я и что тут происходит. Гости парадно одеты, с бокалами в руках, улыбаются. Музыка звучит совсем не траурная, медленная такая, красивая. Обстановка ресторана! Женщины на каблуках, никакой траурной одежды. Ко мне подходит дама, улыбается во весь рот: «Спасибо, что пришли! Я знаю, что вы из России. Вы, конечно, не знали мою маму». Я говорю: «Вы уже похоронили маму?» — «Нет, что вы! Пойдемте, я вас ей представлю». И она идет в какой-то закуток за полупрозрачной шторкой — я гроба даже сначала не заметил, — и там лежит божий одуванчик, старушка, с гримом — достойным, не нарочитым, чуть ли не улыбается.
Это был настоящий шок. Стоит дочь с бокалом шампанского, еще немного, и прольет его прямо в гроб. А мне говорит: «Мы очень рады за нашу мамочку, она прожила счастливую жизнь. Ей 93 года».
Для меня до этого похороны были — крик, вой, духовой оркестр, ужасающего уровня обслуживание, грязь на кладбище. Похоронщики в фуфайках, кирзовых сапогах и шапках-ушанках, матершинники и алкаши. Как меня это потрясло тогда! Людей же почему стали хоронить? Из-за боязни, что останки опасны, заразны. И в этом плане крематорий — идеальное решение. Чисто, быстро, не умножает скорбь, как все эти мертвые тела и разложение в земле.
АНТУФЬЕВ: Мне это непонятно. Тело ты можешь соотнести с человеком. Оно может очнуться, открыть глаза. А кремация — это окончательная смерть. Такое архаичное чувство, что бессмертие — в теле, в костях.
ЯКУШИН: Это неправильное восприятие людей. Потому что прах, который получается в результате кремации — это тот же самый тлен. Температура в могиле — 100 градусов, у нас в печи — 1100. То, что могила — та же печка, установили в XIX веке, когда туда впервые опустили термометр. И ведь они тогда не поверили: на другое кладбище поехали, в другой могиле стали измерения проводить. И снова 100 градусов. Органика при такой температуре распадается, остаются только кости. То же самое и у нас, только быстрее и чище. Есть же бактерии и микробы, которые не погибают при температуре 100 градусов. Если чумное, холерное кладбище сейчас открыть, будет вспышка. А прах абсолютно безопасен.
АНТУФЬЕВ: Прежде чем сюда приехать, я прочитал все ваши интервью, в том числе интересную историю о вашем отце.
ЯКУШИН: Он умер в 1978-м. Его кремировали в Ленинграде. Во время церемонии прощания актер в смокинге рассказывал о нем: «Даже пуля его не брала — трижды приходила». Образно так формулировал, мы рыдали. Папа впервые в жизни приобрел статус какой-то недосягаемой высоты, стал настоящим героем — только во время похорон, прожив при этом героическую жизнь и будучи неоцененным. Собственно говоря, в память об отце я и построил крематорий.
АНТУФЬЕВ: Вы еще его прах в космос запустили.
ЯКУШИН: С 1993 года я начал ездить по миру и участвовать в международных выставках. Однажды в Америке познакомился с людьми, которые затевали проект по запуску праха в космос. Тогда в их практике был всего один полет, и тот неудачный. Они мне это втихаря сказали, а я загорелся, потому что услуга стоила недорого, 1000 долларов. Я подумал об Алле Пугачевой в тот момент.
АНТУФЬЕВ (смеется): Почему о Пугачевой? Она ведь жива.
ЯКУШИН: Она же была звезда. Сегодня у нас все звезды, а в 1993-м это было что-то особенное. И я подумал, что Пугачева заслуживает того, чтобы улететь в космос. Там же как: в ракету заряжают небольшую кассету из алюминия. И после отстрела первой ступени ракеты она под действием силы притяжения летит вниз и горит, светится. Можно разом прицепить сотню таких капсул — они тогда, когда выпадут, будут гореть фейерверком. До самой Земли, конечно, не долетят — сгорают.
А первый из родственников, о ком я подумал, был мой папа. Я ему это устроил. Но дальше дело не пошло. В ельцинский период идеологически доминантную роль в плане похорон сыграли бандиты. Им выкупали центральные аллеи кладбищ, ставили монструозные памятники. Вслед за бандитами шли артисты, которых почему-то тоже убивали, как, например, Талькова. Следом выстроились в ряд чиновники, крупные военачальники.
АНТУФЬЕВ: И никто из них в космос не хотел?
ЯКУШИН: Нет. На этом просто стали большие деньги зарабатывать. Стали выделять так называемые элитные участки. Кремация тогда была уделом бедных людей. Это же дешевле, чем погребение в землю.
АНТУФЬЕВ: А правда, что из праха делают кристаллы?
ЯКУШИН: Делают. Выглядят как разноцветные бриллианты. В мире много компаний этим занимаются, например британская Live Jewellery. У них в Академгородке нашем, в Институте твердого тела, была лаборатория. Сейчас уже закрылась: говорят, невыгодно, спроса нет. В общем-то, сам прах — это избыточное явление в процессе, его добавляют просто для формальности. А так в остатке же только кальций. Он прессуется под огромным давлением и приобретает свойства алмаза. Нужно буквально щепотку останков. А вы знаете, есть еще такое явление — мертвопись? Прах растирают в краску, пишут портреты.
АНТУФЬЕВ: Нет, это мне не нравится совсем.
ЯКУШИН: Я считаю, это неправильно, потому что все равно энергетика сообщается. Я даже против того, чтобы прах держать в квартире. Мир мертвых и мир живых не должны соприкасаться.
АНТУФЬЕВ: И вот мы подходим к вашим собственным похоронам.
ЯКУШИН: Раньше я думал, что меня нужно будет похоронить под куполом крематория. Я даже внукам сказал: «Вот эти две колонны запомните, пожалуйста. Мой гроб нужно будет поставить между ними». Кстати, в детстве они называли мой крематорий «дачей», потому что видели вокруг только парк, сено да голубятню. Вы же знаете, какой тут скандал был, когда я придумал на похоронах голубей выпускать? Народ-то хорошо принял, а устроители свадеб в газеты писали, что я у них всех голубей увел. Это, конечно, неправда.
АНТУФЬЕВ: Вы надеетесь, что крематорий будет для ваших детей семейным делом?
ЯКУШИН: Это уже семейный бизнес. Сейчас всем управляет мой младший сын. А как дальше будет, я не знаю — может быть, они мой музей распродадут. У меня же там редкие экспонаты есть. Я, наверное, самый богатый владелец гравюр и открыток на тему смерти. Одних только гравюр у меня 12 тысяч.
АНТУФЬЕВ: Я этими вашими тематическими витринами, посвященными умершим людям, очарован был. Очень эффектно выглядит. Там у вас есть витрина первой стюардессы родом из Новосибирска.
ЯКУШИН: Вы не представляете, сколько времени люди тратят на их рассматривание. Вещи настоящие, мы их у родственников берем: салфетки какие-то, значки, форму.
АНТУФЬЕВ: Я знаю, вы еще молодых художников поддерживаете. Видел выставку на ВДНХ, мне показалось плоско.
ЯКУШИН: Я по порядку расскажу. В 2010 году я решил собрать выставку картин на тему смерти. Работы, которые мне тогда попадались, были примитивными. Зафиксировано в основном было это аховое состояние, когда смерть пришла в дом и художник не может пройти мимо. Он как-то пытается это отразить, но, не пройдя самостоятельно все этапы разрушения, не раскрыв для себя мировоззренческие аспекты смерти, он не способен создать истинное произведение. Поэтому получалось «что вижу, то пою». Я посмотрел на все это и решил профинансировать две поездки в Европу для двух десятков молодых ребят. Оплачивал им все расходы, а взамен попросил написать картины для моего музея, который тогда был только в проекте.
АНТУФЬЕВ: И куда вы ездили с юными талантами?
ЯКУШИН: В похоронные дома, морги, бальзаматорские, крематории, на великие европейские кладбища. Темой смерти, конечно, не ограничивались, посетили Эйфелеву башню, Нотр-Дам де Пари, Диснейленд. Нельзя ведь полностью отрешиться от жизни-то. Мы объехали все соборы от Кёльнского до Миланского. Для ребят это был культурный шок, потому что некоторые, прожив всю жизнь в Москве и Петербурге, даже на Новодевичье кладбище и в Мавзолей ни разу не ходили
АНТУФЬЕВ: Результат путешествия вас удовлетворил?
ЯКУШИН: Вполне. Меня все тогда благодарили и до сих пор пишут, что стали другими людьми. Отсутствие страха смерти появилось. К тому же прагматическое и философское отношение к смерти заставляет человека придавать ценность тому, что его окружает. Другого способа осознать это не существует.
АНТУФЬЕВ: У Дельфина есть строчки о смерти в одной из песен: «Не к ней готовиться, а ее для себя готовить, относясь к ней, как отец к дочери».
ЯКУШИН: Все правильно поет. Так и есть.
